– Я имею в виду… Может, Вероника Лебедева проиграла кому-то в карты большую сумму денег? – все же сказал он.
Артем привык отрабатывать все возможные варианты, даже самые, на первый взгляд, глупые или неправдоподобные.
– Ф-фу… ну и вопросы у вас. – Музыкант потер лоб. – Проиграла в карты? Я ни разу не видел, чтобы она играла. У нас в театре это не принято. А где-то еще… Не знаю. Вряд ли! У Ники склонности к азартным играм не было. И с какой стати играть на деньги?
Главный режиссер к сказанному почти ничего добавить не смог. Сокрушался по поводу «невосполнимой потери» и «безвременной кончины» ведущей артистки театра, никого не подозревал, Веронику любил «не как женщину, а за яркий, самобытный талант». Словом, пустой разговор. Зато режиссер дал оперативнику адрес тромбониста Фаворина и телефон Касимова.
Артем шагал по спящему городу, прокручивая в уме все услышанное в музыкальном театре. Вероника Лебедева была солисткой оперетты, Аврора Городецкая – студенткой юрфака. Обе молодые, красивые, незамужние, подающие надежды. Больше между ними ничего общего не прослеживалось. Жили они в разных концах Санкт-Петербурга, наверное, никогда не встречались, не были знакомы. Впрочем, их связывало еще одно – они обе были убиты.
Когда грустно, хорошо сидеть у огня, смотреть на темное окно, за которым серебряной пылью летит ледяная крупа, пить хороший чай или подогретое вино.
Анне Наумовне всегда хотелось, чтобы в доме были камин, огромное мягкое кресло и покой. Она не любила шумных сборищ, обильных застолий и танцев до упаду. Ее жизнь текла, как густая, ленивая, насыщенная подводными течениями, омутами и водоворотами, глубокая река. Что там, на дне, она порой и сама не знала.
Госпоже Левитиной перевалило за сорок, и это ей нравилось. Комплексами по поводу возраста или так называемого «женского одиночества» она не страдала. Бабушка давно умерла, еще когда Аннушке исполнилось двадцать восемь. Они так и жили вместе, – бабуля чуть ли не до последнего дня бегала в Мариинку, Аня училась. Сначала она незаметно окончила среднюю школу, потом пошла работать в отдел культуры секретаршей. Директор Мариинского театра оказал Екатерине Абелевне, ветерану коллектива, эту услугу – помог пристроить внучку на «непыльную» работу. Аня скучала в маленьком кабинете, где на старом письменном столе стояла печатная машинка, на подоконнике цвели примулы и розовый бальзамин, а на стене висела картина – Ленин на детском празднике раздает подарки. В ее обязанности входило вытирать пыль, поливать цветы, изредка печатать какие-нибудь бумаги и отвечать на телефонные звонки.
– Тебе нужен диплом! – твердила бабуля, когда они вместе пекли пироги на кухне или гуляли в старом городском саду.
Мраморные богини, почерневшие от дождей и снегов, напоминали Аннушке Санкт-Петербург времен Петра, – когда на верфях, пропахших стружкой и смолой, строились первые российские корабли, а на «ассамблеях» русские боярышни в парижских туалетах перенимали у чванливых иностранцев этикет европейских дворов. Тогда бешено строились на болотах царские дворцы, разбивались парки, полные фонтанов и каналов, в которых бледными веснами отражались заросли сирени. Теперь все это поблекло, покрылось тусклым налетом забвения.
– Чем ты будешь заниматься? – спрашивала Екатерина Абелевна, которую этот вопрос волновал гораздо больше, чем саму Аннушку. – Поступай в институт культуры, на заочное отделение. Потихоньку выучишься.
Аня так и сделала. Времени у нее было, хоть отбавляй. Она поливала цветы, печатала начальнику бумаги, а между делом выполняла контрольные, писала рефераты, курсовые и прочие институтские работы. Когда она принесла домой диплом, они с бабушкой устроили праздник на двоих, с тортом, апельсинами и шампанским.
Ее родители так и не вернулись в Санкт-Петербург, – осели на родине отца, в Мурманске. Оттуда приходили редкие письма, в основном по праздникам и в день рождения Ани. Когда у Стаси, Аниной мамы, родился второй ребенок, – мальчик, – родители попытались забрать дочку к себе. Она подросла, окрепла, стала очень самостоятельной и рассудительной. Увидев маленького братика, Аня пристально на него уставилась.
– Ты что так смотришь? – спросила мама, которой стало не по себе.
Дочка пожала худенькими плечиками, ничего не ответила. Она словно воды в рот набрала.
Братик родился хиленьким, постоянно болел, мерз и до полутора лет не держал головку. Мама примеряла на него старые вещи, из которых Аня выросла, и сокрушенно качала головой, – все оказывалось непомерно велико. Выбрав из ящика пальтишко пятилетней давности, она вздохнула:
– Когда Максимка до него дорастет?
– Никогда! – глядя огромными, яркими, как две спелые сливы, глазами, твердо произнесла Аня. – Ты, мама, не волнуйся, ему скоро ничего не понадобится.
У Стаси перехватило горло. Она побледнела и только смотрела на дочь, не в силах произнести ни слова. Аня ее пугала. Стыдно признаться, но Стася старалась избегать разговоров с ней, и даже гулять на занесенный снегом пустынный двор выпускала одну. Не хотелось отвечать на недетские вопросы, выслушивать странные рассуждения, которые неизменно ставили ее, образованного и неглупого человека, в тупик. Аня совершенно не нуждалась ни в чьем покровительстве, а заботу о себе принимала, как что-то, необходимое скорее взрослым, чем ей.
Супруг Стаси служил на подводных лодках, неторопливо поднимался по служебной лестнице и почти все время проводил в походах, которые продолжались от нескольких месяцев до полугода, дома бывал редко и ни во что не вмешивался. Его внимание полностью поглощал Военно-морской флот. На берегу жизнь была сплошным ожиданием, слухами, сводками погоды, встречами и проводами. Работы для жен моряков никакой не было, и они без конца ходили друг к другу в гости с одной-единственной целью, – перемыть кости тем, кто в данный момент отсутствует. В следующий раз они менялись ролями, – вот и все развлечение.
Аниной маме в этом смысле повезло больше: Екатерина Абелевна научила ее шить. Этот навык оказался куда полезнее, чем диплом математического факультета, который пылился в шкафу, так ни разу и не востребованный. Стася обшивала всю базу, и не имела проблем ни с деньгами, ни с тем, куда девать свободное время. Она пыталась привить Ане любовь к кройке и шитью, но тщетно. Девочка равнодушно смотрела, слушала, зевала и…уходила к себе в комнату. Она могла часами сидеть у окна, глядя на синие, блестящие от мороза сопки, на унылую, белую береговую линию, сливающуюся с горизонтом, – и это ей не надоедало!
Максимка не очень докучал им обоим, – он оказался слишком слаб, чтобы кричать, требовать к себе внимания или баловаться. Почти все время мальчик спал или лежал, глядя в потолок. Аппетит у него был плохой, движения вялые и заторможенные. Но постепенно ребенок окреп, стал больше кушать, двигаться и даже попискивать. В два года он кое-как начал ковылять по комнате. Еще через полгода вернувшийся из плаванья отец не узнал мальчика. Максим поправился, повеселел и превратился в нормального, подвижного ребенка. Стася не могла нарадоваться таким переменам и втайне торжествовала, поглядывая на Аню. Не сбылось, дескать, твое «пророчество»!