– А для вас что предпочтительнее?
– Второе, разумеется. Я же не враг себе! Или вы принимаете меня за свихнувшегося от любви старика?
– Вы далеко не старик, господин Касимов! – возразил Артем. – Признаться, ваша прыть меня удивляет! Неужели, вы действительно решили стать мстителем? Интересно, как вы себе представляли расправу с преступниками? Бомбу бы подложили? Или что?
– Детали я не обдумывал. Мне нужно было хоть что-то сделать, – вздохнул чиновник. – Вероника была всей моей жизнью! Я думал, она украсит остаток моих дней. Когда ее не стало… Словом, я чувствовал, что я прежде всего мужчина, а потом уже государственный деятель, и так далее…
– Понимаю. – Артем помолчал. – Скажите, Павел Васильевич, вы ничего подозрительного не заметили, наблюдая за домом?
Касимов огорченно покачал головой.
– Почти ничего. Единственное, что меня насторожило…за домом следит кто-то еще. Мужчина с бородой, который прихрамывает. Это очень злой человек, поверьте. У меня чутье на людей. И вообще, мне этот дом не нравится… веет он него чем-то этаким… чертовщиной какой-то!
Князев после разговора с Анной Наумовной первого января, решил больше ей не звонить. Зачем? Мало он терпел унижений? Два дня он держался, стиснув зубы и стараясь не думать о ней. А на третий он поймал себя на том, что вся его жизненная энергия уходит на то, чтобы прогонять от себя мысли об Анне. Получалось, что он так или иначе погружается в состояние страдания, которого стремился избежать.
– Что ты такой бледный? – спросила Эля за завтраком. – Ты здоров?
– Чахну от тоски! – зло ответил он, стыдясь своей несдержанности. – Ты это хотела услышать?
Жена промолчала, размешивая ложечкой сахар в чашке с чаем. Раньше она не замечала за Князевым такой откровенной, немотивированной агрессии. Лучше совсем ничего не спрашивать. Грубость Виталия Андреевича больно ранила ее. Она не понимала, чем заслужила такую неблагодарность. Уж если он ее не любит и никогда не любил, то какие-то теплые, близкие отношения между ними были? Иначе они не прожили бы в браке столько лет! В кругу друзей и знакомых их семья считалась благополучной. Собственно, так оно и было. Что она теперь скажет подругам и родителям? Почему мужу стало наплевать на нее? Брошенная жена! Она не хотела, чтобы о ней так говорили, обсуждали ее семейную драму. А ведь будут! Будут судачить на все лады, обсасывать пикантные подробности, злорадствовать! Некоторые подруги давно ей завидовали, – ее достатку, связям, положению в обществе. Теперь, небось, порадуются, когда узнают… А что они могут узнать? Виталий из семьи пока не уходит… Вот именно, что пока!
Эля почувствовала, как у нее снова начинается эта ноющая боль в желудке: сначала почти незаметная тошнота, постепенно переходящая в ощущение спазма и сжатия. Она с трудом допила чай. Супруги доедали свой завтрак в полном молчании.
Князев ушел на работу, даже не взглянув на жену, которая стояла в прихожей и ждала, пока он оденется. Он будто стремился поскорее вырваться за пределы квартиры, чтобы не видеть ее укоризненного лица, поджатых губ. Князев чувствовал груз вины, который он не желал нести и который давил ему на сердце смутной тяжестью. Там, за дверью, он станет свободным, вольным, как ветер, который летит, куда хочет.
Внизу Виталия Андреевича уже ждала служебная машина. Он посмотрел на разлитый вокруг сиреневый рассвет, вдохнул полной грудью и бодрым шагом подошел к автомобилю. Привычный путь на работу показался ему путешествием по зачарованному городу, укрытому снегами, переливающемуся акварельными тонами в бледном свете утра. Воздух, насыщенный туманом, окутывал романтической дымкой дома, бульвары и мосты, которые казались оторванными от земли и будто парящими в серебре и позолоте поднимающегося на востоке солнца.
Князев вспомнил, как Анна всегда восхищалась изящной и строгой красотой Санкт-Петербурга, словно вычерченного гениальным и точным карандашом Растрелли. [35] Мысль о госпоже Левитиной сразу лишила его покоя, а петербургское утро присущего ему очарования. Виталию Андреевичу нестерпимо захотелось позвонить Анне. Он знал, что в это время она еще спала, или лежала с открытыми глазами, любуясь утренним светом, проникающим через лиловые шторы. Ну и что? Он скажет ей, как он любит ее, как каждый миг без нее превращается в тоскливую пустоту безвременья… Эх, да разве Анна станет его слушать?! Она снова безжалостно напомнит ему о том, что они оба свободны, – он и она, – и что никто не имеет ни на кого никаких прав. Князев заскрипел зубами. Проклятая свобода! Он уже забыл, как только что, пытаясь вырваться из пространства Эли и своих прошлых обязательств, которые утратили смысл и стали невыносимо тягостными, считал свободу своим неотъемлемым правом, на которое никто не смеет покушаться!
Что же такое эта свобода? И почему люди то стремятся к ней, то неистово ее отвергают? Отчего отсутствие ее в одном случае естественно и желанно, а в другом вызывает бешеный протест?
Князев был не мастер философских раздумий. Непонятная сеть, в которую он угодил ненароком, изменив своим жизненным принципам и поддавшись жажде удовольствий, опутала его. Ее широкие, но крепкие ячейки давали возможность жить, дышать, и даже просовывать наружу то руку, то ногу, то голову. И только вырваться оказалось не под силу. Виталий Андреевич вдруг ощутил проснувшееся в нем чувство пленника, – варвара, прикованного за железный ошейник к обозу римского легиона. [36] Там, далеко, на зеленых, душистых равнинах скачут его счастливые соплеменники, которым не взбрело в голову искать лучшей доли! А те, которые грезили прохладой мраморных дворцов, ломящимися от золота сокровищницами, жирными, плодородными землями и жестокими, кровавыми, упоительными зрелищами Рима, – либо лежат, бездыханные, разрубленные страшными ударами коротких римских мечей, либо превратились в бесправных рабов.
– Что же? Я наказан за то, что не умел довольствоваться тем, что у меня было? – спрашивал себя Князев. – Или за то, что стремился получить от жизни больше, чем она могла мне дать?
Так и не ответив на эти вопросы, он потянулся рукой к мобильному телефону. И только присутствие шофера помешало ему тут же, сию минуту позвонить Анне и молить ее о встрече. Он, словно мазохист, [37] проверял крепость своего ошейника и радовался, что никакой надежды на свободу нет и не будет! «Вожделенный Рим» и Анна смешались в его воображении, соединившись в нечто притягательное, достойное риска и жизни, полной лишений. Увы! Человек, как неразумное дитя, презрев опасность, тянется к яркой, диковинной игрушке, отвергая простые, незатейливые утехи. И против этого вечного, губительного стремления, все бессильно!