Сергей поерзал, сказал ворчливо:
– Что-то вы страсти рисуете…
– Жизнь страшнее всех этих страстей. Пришло то время, когда наши органы занимаются тем делом, которым должны. Милиция ловит хулиганов и ворье, а ФСБ – шпионов… и сама засылает своих за кордоны. В этих условиях надо помогать, а не кривить харю. Я бы, к примеру, если бы меня вежливо попросили кому-то в Лондоне передать некий пакет… или даже оставить его у входа в Пентагон, то я бы сделал. Конечно, для этого должен находиться в Лондоне или в США по своим делам, даже ради страны я так далеко не поеду. Но и это уже огромный сдвиг, понимаешь?
Сергей смотрел настолько наивными глазами, что я заподозрил гадкие хитрости.
– Нет, если честно.
– Я очень стандартный человек, – признался Конон. – Типовой. Как думаю и поступаю я, так думает и поступает большинство. Я уже заметил, что когда я бросил Межелайтиса и начал читать Булгакова, то вся страна это сделала! А когда я в какой-то отпуск решил посетить некий полузаброшенный Домский собор в Латвии… или в Литве, это неважно, то обнаружил там такую толпу из России! Оказывается, треть страны ломанулась туда именно в тот год.
Антон подумал, сказал осторожно:
– Но вы, Илья Юрьевич, с поддержкой ФСБ не торопитесь уж, пожалуйста… Разве что им будет по фигу наша не совсем точно заполненная налоговая декларация.
Конон улыбнулся, развел руками. От главного стола ему призывно махали, а одна женщина даже вскочила на стол и, сложив ладошки рупором, звонко прокричала его имя.
Сергей посмотрел в спину уходящего Конона, сказал с сожалением:
– Жаль, угроза НКВД над баймером отпала… Жаль, там бы у него выбили признание, как это он семнадцать – ноль в простой стрелялке, где все видно насквозь…
Гриць сказал победно:
– Да теперь с рокетджампом и я тебя хоть сто к одному умою! Устарел ты, хлопец! Теперь вовсе не НКВД или КГБ самая страшная угроза. Теперь есть и намного страшнее…
Он принизил голос, опасливо огляделся по сторонам. Сергей вытаращил глаза, тоже оглянулся. Антон спросил тихо:
– А что это? Колись, не тяни кота за… лапу.
– Не знаешь, да? – спросил Гриць и посмотрел на него, как на уже окомбаченного таракана. – А наши политики раньше всех заметили!.. Ты не заметил, какую самую-самую страшную угрозу время от времени они изрекают? А за ними уже начали повторять и человечишки попроще!
– Какую? – спросил Антон.
Гриць надул щеки, приосанился, барски оглядел незримых телеоператоров и корреспондентов газет, произнес многозначительно:
– …Последствия могут быть самыми непредсказуемыми!
Сергей расхохотался первым, Гриць передразнил очень похоже, перед глазами так и предстали словно воочию два десятка примелькавшихся рож, только Антон, напротив, удивленно вскинул брови.
– Ну и что?
Сергей поморщился, отстранил Гриця, а на Антона указал пальцем:
– Люди, плюйте на него! В наших рядах завелся один… из этих, предсказуемых. Да пойми ты, червячок, что поведение только вас, червячков, легко предсказать! И вообще можно предсказывать. Человека предсказать невозможно… если он человек, а не червяк. Вывод: огромную массу людей старательно пытаются превратить в массу предсказуемых червячков. А так как с горы всегда легче, чем на гору… ясно? Вот мы с восторгом и песнями превращаемся в существа с общечеловеческими ценностями!.. В предсказуемые существа. А человеческая непредсказуемость… уже неправильное, опасное и даже враждебное. Во завернули, а?
– Это ты завернул, – сказал Антон. Подумал, признал: – Но завернул здорово.
Вероника работала без устали, словно режим усталости был отключен или она тайком долбила горячую клавишу эликсира. Я видел только склоненную голову, бегущую по металлической дуге очков змейку молнии да слышал очень быстрый перестук клавиш.
Я торопливо прошел мимо, стараясь не побеспокоить ее даже взглядом, чистую мою и удивительную. Любовь, мелькнуло в черепе, – это что-то такое светлое и высокое… Тут же ироничность человека двадцатого века заставила добавить «примерно как люстра», но душа моя поморщилась, я не настолько напичкан чужими приколами и шуточками, как и весь окружающий мир… который меня старается тоже…
Две вещи отличают человека от животного. Во-первых, мы пользуемся столовыми приборами. Во-вторых, можем контролировать свои сексуальные позывы. Наверное, я сверхчеловек, потому что при взгляде на Веронику у меня поет и пляшет сердце, учащается дыхание, в груди щем, томление, в зобу спирает горло, но ни малейших сексуальных позывов. Да, потом как-то да, но это попутно, когда наши сердца уже сливаются воедино, когда одна душа на двоих… и вообще это совсем крохотный пустяк на фоне того астрономического, что происходит с нами!
Она села в машину, я взглядом попросил пристегнуться, рука привычно переключила сцепление, бордюр слева побежал, побежал, помчался, вскоре слился в сплошную линию.
Вероника смотрела прямо перед собой, лицо ее оставалось бледным, солнечный загар ее кожи не коснулся вовсе. На стеклах очков прыгали мелкие искорки.
– Только не начинай снова, – попросила она тихо.
– О чем ты? – спросил я.
Я смотрел тоже прямо перед собой, но теперь видел ее отчетливо не просто боковым зрением, а видел… как видел на этом сиденье и тогда, когда она уже поднималась в свою квартиру, когда сидела на своем месте в приемной, когда в выходные дни оставалась дома.
– О Кононе, – ответила она негромко. Я уловил в ее тихом голосе глубоко запрятанную боль. – Похоже, я влюбилась в тебя, Андрий… Дуреха несдержанная! Но я не оставлю Конона, понимаешь?.. Нет, не понимаешь.
– Почему, – сказал я горько, – понимаю.
– Дурак, наверняка подумал про деньги?.. Я люблю его сильно и… по-настоящему. Я не знаю, что такое это настоящее, сравнивать не с чем, но я его люблю. Я о нем думаю, я о нем забочусь. Он… он лучше тебя!.. Понимаешь разницу: влюбиться и полюбить?.. Так вот его я люблю. И я лучше умру, чем ему сделаю больно.
Я прошептал:
– Вероника… Поверь, я все понимаю. Я плакал сегодня ночью, потому что вижу: труднее всего тебе. Но что нам делать?
От широкого, как Черное море, шоссе бесшумно начал отслаиваться серый побег асфальтовой дороги поскромнее, всего на четыре полосы. Машина заученно и заранее перебралась поближе, пошла по накатанной уже ее колесами дорожке к романтичному Царицыно.
По сторонам часто мелькали высокие дощатые заборы с надписями «Строительство ведет СМУ такое-то…». Дважды моя Серебряночка жалобно проползала по сужению шоссе, что-то копают, прокладывают. Я привычно поворчал, все ворчим, потом подумал: а вдруг тянут оптоволокно? Ведь всегда после таких вот неудобств что-то улучшается! Город становится краше, этого не замечают только зеленые и русская интеллигенция…