— Молчать! — прогремел он так, что, казалось, задрожали своды нашего дома, и все присутствующие в страхе переглянулись между собой. — Молчать, говорят тебе! Всякое запирательство только увеличит вину. Куда дел ты фамильные драгоценности княгини?
— Я не брал их, батоно-князь. Аллах знает, что не брал.
— Ты лжешь, Абрек! — выступила я снова. — Я видела у тебя в башне много драгоценных вещей, но ты все их передал тем двум душманам, и они отнесли все в горы.
— Назови мне сейчас же имена твоих сообщников, укажи место, где они скрываются! — снова проговорил отец.
— Не знаю, батоно-князь, никаких душманов. Верно, княжне привиделся дурной сон про Абрека. Не верь, батоно, ребенку.
Но слова горца, очевидно, истощили последнее терпение отца. Он сорвал со стены нагайку и взмахнул ею. Раздался пронзительный крик. Вслед за этим, прежде чем кто-либо успел опомниться, в руках Абрека что-то блеснуло. Он бросился на отца с поднятым кинжалом, но в ту же минуту сильные руки Брагима схватили его сзади.
— Потише, орленок, не доросли еще крылья! — крикнул с недобрым смехом Брагим, закручивая на спине руки Абреку.
Тот дрожал с головы до ног, его глаза горели бешенством, багрово-красный рубец — след нагайки — бороздил щеку.
В ту же минуту дверь широко распахнулась и полиция, предшествуемая Михако, вошла в зал.
При виде вооруженных людей Абрек сделал невероятное усилие и, вырвавшись из сильных рук Брагима, бросился к окну. С быстротой молнии вскочил он на подоконник и, крикнув «айда», спрыгнул вниз, с высоты нескольких саженей прямо в тихо плещущие волны Куры…
Это был отчаянно-смелый прыжок, которому мог бы позавидовать любой джигит Кавказа…
Я долго не могла забыть стройную фигуру разбойника-горца, стоящую на подоконнике, его дикий взгляд и короткую, полную злобной ненависти фразу: «Еще свидимся — тогда попомните душмана Абрека!» К кому относилась эта угроза — ко мне ли, за то, что я выдала его, или к моему отцу, оскорбившему вольного сына гор ударом нагайки, — я не знаю. Но его взгляд скользнул по нас обоих, и невольно опустились мои глаза, встретив его сверкающие бешеным огнем зрачки, а сердце мое болезненно сжалось предчувствием и страхом.
— Исчез мошенник, — сказал отец, подойдя к окну и вперив глаза в пространство.
— Отчаянный прыжок, — сказал старый военный пристав, друг отца, — этот негодяй, должно быть, разбился на смерть.
— Нет, я уверен, что бездельник остался жив, он ловок, как кошка, — ответил отец и, в несколько приемов разломав свою казацкую нагайку, отшвырнул ее далеко в сторону.
— Молодец, барышня, — обратился ко мне пристав. — Не ожидал от вас такой прыти.
— Да, она у меня храбрая! — ласково скользнул по мне взглядом отец и потом, с серьезным лицом, взял мою руку и поцеловал ее, как у взрослой.
Я была в восторге. Мне казалось, что поцелуй такого героя, такого бесстрашного джигита, каким я считала отца, должен превратить мою нежную детскую руку в сильную и твердую, как у воина.
Ликуя и беснуясь, я вихрем помчалась к Юлико — рассказать ему о случившемся. Он лежал бледный, как труп, в своей нарядной постельке и, увидя меня, протянул мне руки. Андро успел его предупредить обо всем, и теперь глаза его выражали неподдельное восхищение перед моим геройством.
— О, Нина! — мог только выговорить он, — если у престола Бога есть Ангелы-воители, вы будете между ними!
Не могу сказать, чтобы восторженный лепет моего кузена я пропустила мимо ушей. Напротив, я готова была теперь простить ему его вчерашнюю трусость.
— Уйди, Андро! — приказала я мальчику.
Как только маленький слуга вышел, я рассказала Юлико все, что случилось со мною.
— Вы настоящая героиня! — прошептал мой двоюродный брат. — Как жаль, что вы не родились мальчиком!
— Это ничего не значит, — спокойно возразила я, и вдруг совершенно безжалостно добавила: — ведь между мальчиками найдется и не одна такая тряпка, как ты.
Но когда я увидела, как он беспокойно заметался в своей постельке среди подушек, украшенных тончайшими кружевами и княжескими гербами, я словно спохватилась и сказала:
— Успокойся, Юлико, ведь я понимаю, что твоя робость происходит от болезненности, и уверена, что она пройдет с годами.
— Да, да, она пройдет, наверное, пройдет, только вы не презирайте меня, Нина. О, я вырасту и буду храбрым. Я пойду в горы, найду Абрека, если он не погиб в реке, и убью его из винтовки дяди. Вы увидите, что я это исполню… Только это будет не скоро!
Потом он тихо прибавил:
— Как бы мне хотелось, чтобы вы снова возвратили мне звание пажа. Я постараюсь быть храбрым насколько могу!
Я посмотрела в его глаза. В них были слезы. Тогда, жалея его, я сказала торжественно:
— Князь Юлико! Возвращаю вам звание пажа вашей королевы.
И дав ему поцеловать мою руку, я с подобающей важностью вышла из комнаты.
. . . . . . . . .
Проходили дни, недели — фамильных бриллиантов бабушки так и не нашли, хотя подняли на ноги всю полицию Гори. Не нашли и Абрека, хотя искали его усердно. Он исчез, как исчезает камень, брошенный в воду.
Таинственные огоньки, мерцавшие по вечерам в Башне смерти и пленявшие меня своей таинственностью, также исчезли. Там снова воцарилась прежняя тьма…
Наступил июль, пышный и знойный, с ароматом подоспевших плодов и частыми ночными грозами, разрежающими воздух, насыщенный электричеством.
В нашем винограднике зрели и наливались изумрудные лозы. Ягоды, наполненные соком, горевшим янтарем на солнце под тонкой пленкой кожицы, манили к себе уже одним своим видом.
Приближался день рождения отца, который всегда особенно праздновался у нас в доме.
Приехал дедушка Магомет из аула, примчались Бэлла с мужем на своих горных скакунах, и дом огласился веселыми звуками их голосов и смеха. Только двое людей не принимали участия в общем веселье. Бабушка, которая не могла примириться с мыслью о пропаже драгоценностей, и князек Юлико, захваченный недугом, от которого он таял не по дням, а по часам, приводя этим бабушку в новое волнение.
Наш дом разделился на две половины: печальную — в апартаментах княгини, которая поминутно заходила в комнату Юлико, надоедая ему вопросами и микстурами, и беспечную — где слышался веселый смех Бэллы, ее пронзительные взвизгивания, которым я вторила с особенным наслаждением, да детски-добродушный хохот Израила. Там были тоска и дума, здесь — беззаботное веселье и смех. Часто к нам присоединялся отец, и тогда нашему веселью не было конца.
— Тише! — иногда останавливал он Бэллу, — там больной.
— Он выздоровеет, — отвечала она беспечно, — и будет еще джигитовать, вот увидишь!