Краска стыда залила мне щеки. И батюшка понял, казалось, меня. Новой удвоенной лаской загорелся его приветливый взор.
— Пойдите-ка сюда, чужестраночка, — улыбнулся он, — да расскажите-ка, что знаете о сотворении мира…
Я вышла на середину класса.
Историю сотворения мира я знала отлично. Я часто рассказывала ее Барбале, не знавшей ни Ветхого, ни Нового Завета. Моя речь, всегда немного образная, как и все речи на милом Востоке, понравилась батюшке. Понравилось, должно быть, толковое изложение и моим товаркам, но они, казалось, не хотели выказывать этого и продолжали поглядывать на меня косо и недружелюбно.
— Хорошо, чужестраночка, молодец! — похвалил меня батюшка, отпуская на место.
За мною вышла Додо Муравьева и внятно, и громко прочла канон Богородице.
— Хорошо, Дуняша, — похвалил и ее батюшка.
Недоброе чувство зависти толкнулось в мое сердце по отношению к худенькой Додо, заслужившей одинаковую похвалу со мною.
Между тем священник встал, оправил рясу и, подойдя к первой парте, положил на голову белокурой Крошки свою большую, белую руку.
«Почему он ласкает эту маленькую девочку с ангельским личиком и злым сердечком? — мелькнуло у меня в мыслях. — Если б он знал, как смеется она заодно со всеми над бедной чужестраночкой!»
А из груди батюшки уже лилось плавное, складное повествование о том, как завистливые братья продали в рабство кроткого и прекрасного юношу Иосифа. И все эти девочки, бледные и розовые, худенькие и толстенькие, злые и добрые — все с живым, захватывающим вниманием вперили в рассказывающего батюшку горевшие любопытством глазки.
Отец Филимон ходил между партами, поочередно клал свою большую руку на голову той или другой воспитанницы и гладил поочередно ту или другую детскую головку.
Когда очередь дошла до меня и мои черные косы накрыл широкий рукав лиловой рясы, я еле сдержалась, чтобы не расплакаться навзрыд.
Это была первая ласка в холодных институтских стенах…
Вторым уроком была география.
Маленький, седенький учитель Алексей Иванович был очень строг со своей «командой», как называл он, шутя, воспитанниц. Он постоянно шутил с ними, смешил их веселыми прибаутками, именуя при этом учениц «внучками». И в то же время был взыскателен и требователен к их ответам.
— А ну-ка, пригожая, прокатимся по Амуру.
Вызванная ученица уже понимала, чего хотел от нее Алексей Иванович, и, бойко водя черной линеечкой по дырявой старой карте, нараспев пересчитывала притоки этой сибирской реки.
Лености Алексей Иванович не терпел.
— На место пошла, лентяйка, унывающая россиянка, вандалка непросвещенная, — бранился он самым искренним образом, не стесняясь ни классных дам, ни самой начальницы.
Увидя меня, он тотчас же произнес:
— А-а! моя команда увеличилась… Ну-ка, позабавь чем знаешь! — кивнул он в мою сторону.
Рек Сибири, заданных к этому дню, я, конечно, не могла знать, но зато как ловко отбарабанила я мои родимые кавказские реки, горы с их вершинами, и города Кахетии, Имеретии, Гурии и Алазании! Я торопилась и захлебывалась, боясь не успеть высыпать до конца урока весь запас моих познаний. Он не перерывал меня и только одобрительно взглядывал поверх своих синих круглых очков.
— Ишь ты! чего только не наговорила, — с довольным смехом сказал он, когда я кончила. — Ну, внучка! одолжила! Спасибо, матушка!.. Ну, а вы, здесь сидящие и нимало несмыслящие, слыхали? — обратился он к притихшему классу. — Ведь забьет вас, как Бог свят, забьет эта прыткая грузиночка.
— Она татарка, Алексей Иванович, — раздался пискливый голосок Бельской.
— А ты — лентяйка! — оборвал ее учитель. — Татаркой-то быть не стыдно, так Бог сотворил… а вот лентяйкой-то… великое всему нашему классу посрамление. А ну-ка, для подтверждения моих слов, позабавь, пригожая!
Но пригожая не позабавила! Урока она не знала по обыкновению, и в журнальной клеточке против ее фамилии воцарилась жирная двойка.
— И даже с точкой! — шутил неумолимый в таких случаях Алексей Иванович и с особенным старанием подле двойки поставил точку.
Бельская, идя на свое место, метнула на меня разгоревшимися глазами…
Дребезжащий звук колокольчика возвестил об окончании урока.
После десятиминутной перемены строгого и взыскательного Алексея Ивановича сменил быстрый, как ртуть, и юркий старичок-француз Ротье. Едва он уселся на кафедре, как ко мне подошла классная дама и шепнула, чтобы я шла в гардеробную переодеться в казенное платье.
— Муравьева, — обратилась она так же тихо к худенькой, серьезной Додо, — вы проводите новенькую в гардеробную.
— Пойдемте, — подошла ко мне та, и, отвесив по низкому реверансу учителю, мы вышли из класса.
Спустившись в первый этаж, мы очутились в полутемном коридоре, к которому примыкали столовая, гардеробная и бельевая, а также комнаты музыкальных и рукодельных дам.
— Вот сюда, — коротко бросила Додо и толкнула какую-то дверь.
Мы вошли в светлую комнату, где работало до двадцати девушек, одинаково одетых в полосатые платья.
— Авдотья Матвеевна, — обратилась Додо к полной женщине в очках, — я привела новенькую, княжну Джаваха.
При последних словах Додо гардеробная дама, или просто «гардеробша», как ее называли девушки-работницы, вскинула на меня глаза поверх очков, и все ее лицо расползлось в любезную улыбку.
— Пожалуйте, ваше сиятельство, милости просим, — сказала она.
Мне были неприятны и этот слащавый тон, и эта приторно-льстивая улыбка. Мельком взглянула я на Додо, желая убедиться, не смеется ли она надо мною. Но лицо девочки было по-прежнему бесстрастно и серьезно.
Грубое белье, уродливые прюнелевые ботинки и тяжелое, парусом стоящее камлотовое платье — все это показалось мне ужасно неудобным в первые минуты.
Пелеринка поминутно сползала на сторону, манжи (рукавчики), плотно завязанные тесемочками немного выше локтя, резали руки, а ноги поминутно путались в длинном подоле.
На обратном пути, проходя с тою же Додо мимо швейцарской, по дороге в класс я увидела высокую, статную фигуру отца за стеклянной дверью.
«Узнает папа или не узнает в этом новом одеянии свою Нину?» — мелькнула в моей голове быстрая, как молния, мысль, и с сильно забившимся сердцем я повернулась лицом к двери.
В ту же минуту широкая, радостная улыбка осветила лицо отца.
Он стремительно открыл стеклянную дверь, разделявшую нас, и, протянув вперед руки, громко и радостно крикнул:
— Нина!
Я упала в его объятия.
— Ну, что? ну, что? — спрашивал он, в то время как глаза его любовно и ласково разглядывали меня.