Я видела его издалека — с кровли сакли дедушки Магомета, когда наиб, преисполненный достоинства, ехал верхом по улице аула. У дедушки Магомета он никогда не бывал, поскольку подозревал, что тот способствовал принятию христианства моими родителями. Но это было неправдой, потому что дедушка Магомет, сам будучи ярым фанатиком, никогда не одобрял подобного поступка, хотя и простил дочерей.
Дедушка Мешедзе молча разглядывал меня проницательным, острым взглядом из-под нависших бровей. Лицо его оставалось непроницаемым и невозмутимым, как у бронзовой статуи. Он внимательно рассматривал, казалось, каждую черточку моего лица. Это длилось с минуту, показавшуюся мне, однако, целой вечностью. Я не вынесла напряжения и заговорила первая, нарушая обычай страны, где младшие никогда не начинают разговора в присутствии старших.
— Дедушка Мешедзе, ты не узнаешь меня? Я твоя внучка, Нина бек-Израэл-оглы-Мешедзе! Здравствуй, дедушка-наиб!
Я говорила нарочито спокойным голосом, бесстрашно глядя в глаза старого бека.
Уже не глядя на меня, старик произнес, нахмурясь:
— У старого бека нет внучек среди детей урусов. Я не знаю никакой внучки, ступай своей дорогой, девочка. Бек-Мешедзе не знает тебя.
— Но разве бек-Мешедзе не знает адата (обычая) кавказских племен, не знает, что сам Магомет заповедал гостеприимство правоверным? — смело возразила я.
Он еще строже нахмурился и сказал сурово:
— Не было случая на веку бека-Мешедзе, — а старый бек живет долго, очень долго, — чтобы дети учили взрослых, как поступать. Если ты пришла как гостья, войди, женщины угостят тебя бараниной и хинкалом… Тогда будь тиха и не напоминай о том, что неприятно слышать ушам старого бека-Мешедзе.
— Нет! Нет! Я не хочу твоего хинкала и шашлыка, дедушка! Я ничего не хочу! Я прошу одного только: взгляни на меня внимательно, внимательно, дедушка… Говорят, я — вылитый отец… У тебя был один сын, дедушка… единственный… Ты любил его… и…
— И он обманул своего старого отца, изменив нашей вере, и скрылся навсегда из аула родной страны! — непримиримо отрезал старик.
— Слушай, дедушка! — взволнованно отвечала я, взяв в свои ладони сильную, большую руку бека-Мешедзе. — Я пришла сюда узнать будущее от Лейлы-Фатьмы, я не ожидала, что встречусь с тобой. Но, видно, Бог лезгин и русских решил иначе. Видно, Он желал этой встречи. И вот что я скажу тебе дедушка. Слушай: все во власти Бога — и жизнь, и судьба, и смерть. Отчего мои отец с матерью приняли христианство и ушли от вас? Ваши законы, ваша вера чужды милосердию. Ты и другие старейшины аулов хотели разлучить их лишь за то, что мой отец не хотел другой жены, кроме моей матери. Не хотел разлучаться с ней и обижать ее. Слушай: они стали христианами, но мой отец по-прежнему любил тебя. Дядя Георгий часто рассказывает мне об этом. Не было дня, чтобы мой бедный папа не вспоминал о тебе. А перед своей неожиданной смертью он, по-видимому, мучаясь каким-то тяжелым предчувствием, целый день говорил о тебе, дедушка. Он любил и аул, и горы, и тебя любил бесконечно. И я люблю и аул, и горы, и тебя, отец моего бедного папы, добрый, милый дедушка-наиб. Я — христианская девушка — говорю тебе это. У дедушки Магомета были две дочери, обе стали христианками, и дедушка Магомет простил обеим. Он принимает меня и любит, потому что знает, что в моем теле бьется сердце лезгинки, живет душа горянки. Дедушка-наиб, почему же ты не хочешь знать меня, которая думает о тебе так часто? Если бы я могла распоряжаться собой, я осталась бы у вас в ауле, ела бы хинкал вместе с вами и работала на тебя. Но я не могу сделать этого. Я могу только чувствовать и…
— Разве в доме русского князя не настраивали внучку против ее деда-наиба? Не говорили, что бек-Мешедзе — злодей, притеснявший своего собственного сына? — изумленно прервал меня дед.
— Дедушка Мешедзе! Как можешь ты говорить это! — с искренним негодованием вырвалось у меня.
Должно быть, мой возглас был достаточно красноречив, а глаза, открыто смотревшие прямо в глаза деда, подтверждали искренность моего негодования, потому что по лицу старого горца скользнула чуть приметная, неуловимая, как змейка, улыбка.
— И ты приехала сказать мне все это? — чуть слышно произнесли его губы.
— Нет! Тысячу раз нет! Я не хочу лгать тебе, дедушка… Я приехала погадать у тетки Лейлы… а тебя встретила ненароком. Но раз встретила, я уже не могу скрывать того, что волнует мне душу. Ты понимаешь меня, дедушка-наиб?
Я говорила правду. Мысль о примирении с дедом не приходила мне в голову, когда я отправлялась сюда. Жадная до всего таинственного, я стремилась инкогнито повидать тетку-прорицательницу, и — если удастся — узнать у нее свою судьбу. Но когда я увидела этого седого, как лунь, величественного и гордого старика, в моей душе словно проснулось глубокое родственное чувство к угрюмому и, должно быть, несчастному деду.
Голос крови заговорил во мне сильнее, чем когда-либо.
Я не лгала наибу. Я часто, часто думала о нем у себя в Гори и любила его, любила и жалела, да!
— Сам Аллах говорит твоими устами, дитя! — прошептал в большом волнении старик.
Прежде чем я успела понять, чего хочет дедушка-наиб, он быстро подошел ко мне, обхватил одной рукой за плечи, другой откинул назад мою голову и, всматриваясь в мое лицо, произнес голосом, дрожащим от нескрываемого больше волнения:
— Мой Израэл… Мой единственный, дарованный и отнятый у меня Аллахом! Тебя я вижу в этом ребенке!..
И прижал мою голову к своей груди.
Когда я снова увидела его лицо, дедушку-наиба трудно было узнать. В его пылающих, обычно суровых глазах затеплился огонек любви и участия. Его губы улыбались и шептали такие нежные, такие ласковые слова…
— Аминат! Аминат! — закричал он неожиданно, оборачиваясь лицом к двери-ковру и все еще не выпуская меня из своих объятий.
В ту же минуту из-за ковровой завесы вышла, опираясь на плечо Гуль-Гуль, сморщенная маленькая старушка.
— Аминат! Моя бедная! — вздохнул, подходя к ней, дедушка. — Твои слепые глаза не могут порадоваться на новую розу Дагестана… Но голос сердца подскажет тебе, кто пред тобой. — С этими словами он легонько подтолкнул меня навстречу старушке.
Это была бабушка, ослепшая от слез после побега моего отца из аула. Бабушка протянула ко мне слабые старческие руки и стала водить пальцами по моему лицу, ощупывая каждую черту. Ее лицо, вначале бесстрастно-внимательное, какими бывают лица слепых, вдруг озарилось светом, счастливой улыбкой. Из незрячих глаз полились слезы. Она обхватила руками мою голову и, прижав ее к своей иссохшей груди, восклицала, подняв угасший взгляд к небу:
— Аллах Великий! Ты сжалился над старой Аминат и дал ей видеть дитя ее Израэла. Нина! Сердце сердца моего! Сладкая боль моей израненной души! Нина бек-Израэл-оглы-Мешедзе, я узнаю тебя!
— Бабушка! — ничего больше не могла крикнуть я в ответ и лишь крепче прижалась к этой измученной страданиями груди.