Из задумчивости его вывел робкий голос Ворона:
– Камешек, а Камешек?
«Ну точно, сейчас начнет чего-нибудь просить или признаваться в ошибках и каяться, – подумал Камень. – Ишь ты, «Камешек». А как что, так сразу «дубина стоеросовая» или «пень замшелый». Подхалим».
– Чего тебе?
– Лелю жалко, – проныл Ворон. – Ведь правда же?
– Не знаю, – равнодушно ответил Камень. – Мне не жалко. Чего ее жалеть? Молодая, красивая, здоровая, образованная, родители живы, жилье есть, с голоду не помирает. У нее все в полном порядке. Не вижу никаких оснований для жалости.
Камень чуял, к чему дело идет, но упорно делал вид, что ни о чем не догадывается.
– А Вадим? Ведь у них такая любовь!
– А что Вадим? Вадим женился на своей условной беременной девушке, как делают все порядочные мужчины.
– Но он же ее не любит! Он Лелю любит!
– Это ты с чего так решил? С того, что между ними искра пробежала? Как пробежала, так и убежала, – ехидно скаламбурил Камень. – Искра убежала, а беременная жена осталась, вот и весь сказ. Не морочь мне голову.
– Нет, буду, буду морочить! – взвился Ворон. – Это большая настоящая любовь, это подлинное чувство, которое может сделать людей счастливыми! И ты не имеешь права закрывать на это глаза! Ты должен вмешаться!
– Я – что? – Камень зло прищурился. – Я должен? Кому? Тебе, что ли?
– Мировому порядку ты должен! Истинной любви ты должен, вот кому! Люди, самой природой предназначенные друг для друга, просто обязаны встретиться и быть вместе, иначе мироздание рухнет. Ну пожалуйста, Камешек, сделай, как я прошу. Пусть у Вадима не будет беременной невесты, чтобы ему не пришлось на ней жениться. Пусть Леля познакомится с ним хотя бы на день раньше того момента, когда та девушка сделается беременной. Пусть они поженятся и будут счастливы. Ну что тебе, жалко?
– Нельзя, – отрезал Камень. – И не проси.
– Но почему?
– Я тебе тысячу раз объяснял. Нельзя – и всё. Пусть идет как идет. А вдруг жена Вадима беременна гением, который сделает важное научное открытие и спасет человечество? А вдруг… Да мало ли. Не буду я перед тобой бисер метать, мы с тобой уже столько раз это обсуждали, что даже скучно. И не поднимай больше этот вопрос.
– Ты злой, – обиженно заявил Ворон. – И недобрый.
– Да, – согласился Камень. – Я такой. Но я, кроме того, еще и умный, и справедливый, и дальновидный. А ты – нет.
– Камешек…
– Я всё сказал. Или давай дальше смотреть, или лети к своей белочке, а мне на мозги не капай.
Ворон понурился, попереминался с лапки на лапку.
– Ладно, давай смотреть. Только чур – я сразу в двухтысячный год полечу, ладно? Мне в девяносто девятом надоело, когда мы с тобой сериал про спортсмена смотрели, на девяносто девятом надолго застряли, у меня от этого года уже оскомина, я там все наизусть знаю до последнего дня, до отставки Ельцина. А в двухтысячном уже Путина выбирали, там как-то поживее дело пошло. Хорошо? Не возражаешь?
– Не возражаю. Только смотри, насчет Романовых ничего важного не пропусти.
* * *
В качестве руководителя службы экономической безопасности Любовь Николаевна Романова чувствовала себя отлично. Тут было где развернуться ее деловой фантазии и интуиции и было на чем применять огромный опыт и глубокие знания. Андрею Бегорскому не пришлось жалеть о принятом решении.
Теперь она часто задерживалась на работе и иногда приезжала домой даже позже Родислава. Приезжала – и вставала к плите, бралась за тряпку и пылесос, стирала, убирала, гладила, спать ложилась далеко за полночь, вставала рано и все время не высыпалась. Иногда она чувствовала, что больше не может бороться со сном, и договаривалась с Бегорским, что возьмет свободный день среди недели, а в воскресенье выйдет на работу.
И в воскресенье, 27 августа 2000 года, Люба сидела в своем кабинете, который теперь располагался уже не на шестом, а на четвертом, «руководящем» этаже административного здания холдинга «Пищевик», и составляла план внеочередной проверки Иркутского филиала, где, как ей казалось, шли хищения. Около половины шестого позвонил отец.
– Любочка, ты где?
Вопрос был закономерным: отец звонил на мобильный телефон.
– Я на работе.
– Почему в воскресенье?
– Много работы, папа. Как ты?
– Не обо мне речь. Любочка, ты ничего от меня не скрываешь?
– Господи, папа, – рассмеялась она. – Что я могу от тебя скрывать? Я на работе, можешь перезвонить на городской телефон и проверить.
– Я не об этом. Ты ничего не слышала? Ничего тревожного?
Люба растерялась. В чем дело? Что отец имеет в виду?
– Телевизор не работает, все телепрограммы отключаются, НТВ пропало, «Культура» не показывает, а теперь уже и Первого канала нет, и «России» тоже. Люба, скажи прямо: началась война? На нас напали? Где ты на самом деле?
Ей стало страшно. Во время работы она не включала ни телевизор, ни радио, посторонние звуки мешали сосредоточиться. А вдруг, пока она тут сидит и пишет планы, случилось что-то страшное? Или у отца просто забарахлил телевизор? Или антенна на крыше дома сломалась? Надо немедленно проверить.
– Сейчас, папа, минутку, я проверю.
Она поискала на заваленном бумагами столе пульт, нашла, нажала кнопку. Ни по одному каналу трансляции не было. Люба почувствовала, как сердце оборвалось на мгновение и снова забилось, но уже не в груди, а где-то в горле. Значит, дело не в телевизоре и не в антенне. Она включила радио. Ведущий мирно беседовал с гостем студии о причислении к лику святых Русской Православной церкви последнего российского императора Николая Второго и членов его семьи. Канонизация состоялась дней десять назад на Архиерейском соборе, новость не была свежей, и это как-то успокоило Любу. Значит, ничего более острого на текущий момент не произошло. На всякий случай она нажала кнопку и переключила канал и сразу услышала:
– …Возгорание произошло около пятнадцати часов по московскому времени…
Горела Останкинская телебашня. Поэтому отключились каналы. Слава богу, не война. Всего лишь пожар.
Отец в первый момент успокоился, но потом снова заволновался.
– Ты правда на работе? – с тревогой в голосе спросил он.
– Ну а где же?
– Ты не в Останкино?
– Папа, что мне делать в Останкино? Я же не политик и не телезвезда. Успокойся, пожалуйста.
– Что? Что? Я плохо тебя слышу, Любочка! Алло!
– Папа…