– Ладно, подавай чай. Потом положи Федору лед на голову. Миль пардон, господа, се ля ви. Прошу чайку, еще из дореволюционных запасов, не морковный, от братьев Поповых. – Вздохнув, он водрузил на нос пенсне и задумчиво, с нескрываемым интересом глянул на гостей. – Разговору не помешает.
Со стола между тем стараниями Сони исчезла грязная посуда и появились калачи, пряники, с десяток подзасохших гречневиков, сахар и какое-то малоаппетитное на вид варенье в хрустальной вазочке. Чай в профессорском доме готовили по-старорежимному, заваривали в небольшом, в форме византийской вазы самоварчике и разливали по стаканам в серебряных подстаканниках, добавляя кипяток до нужной крепости и сахар с апельсиновым ликером для улучшения вкуса.
– Не обессудьте, господа, ни молока, ни сливок, ни черта собачьего. – Варенуха осторожно взял пряник, понюхав, надкусил, сделал кислую мину: – Недельный, убить можно. Так что у вас там за дело, господа, позвольте узнать?
При этом он наклонил голову и взглянул на гостей исподлобья, поверх пенсне, агрессивно и хитро, как бы давая понять – дураков здесь нет.
– У одного нашего друга начинается заражение, старая рана. – Граевский положил на стол завязанную в узел ложку. – Вероятно, нужна операция, рассчитываем на вас, уважаемый Семен Петрович. Заплатим хорошо.
Он решил не форсировать событий и оставить убедительные действия на потом, на случай крайней профессорской несговорчивости.
– Операция? Полостная небось? – С капризным видом Варенуха откинулся на спинку, просверлил Граевского буравчиками хитрых глаз. – Куда ранен этот ваш приятель?
Узнав, что речь идет о нагноении на ухе, он перестал кривиться и, стараясь не выказывать радостного возбуждения, изобразил гримасу сопереживания:
– Ну отчего же не помочь, сегодня же и посмотрим этого вашего друга. Только деньги, господа, меня не интересуют, по нынешним-то временам главное – это душевное спокойствие, проистекающее из чувства защищенности. Вы, может, и не знаете, господа, но сейчас быть известным лекарем весьма небезопасно, с профессора Бадмаева, к примеру, сам Мамонт Дальский выкуп требовал, грозился убить. Почему-то все думают, что раз ты пользуешь людей, то должен непременно купаться в роскоши. Я, конечно, не претендую на славу Бадмаева, однако же ситуация похожа, хотя почтил меня вниманием не знаменитый анархист, а пара каких-то уголовных, дешевых громил. – Варенуха прервал поток красноречия, шумно отхлебнув чаю, горестно развел руками: – Видите ли, господа, врачебная практика приходит в упадок, чтобы как-то жить, приходится заниматься побочными делами. Так вот эти уголовные требуют процент с прибыли, в противном случае обещают, что наплачусь, грозят шкуру содрать. В качестве резюме предлагаю: давайте, господа, услуга за услугу. Вы навсегда избавляете меня от присутствия этих мерзавцев, я лечу вашего друга и ассигную вам за хлопоты э… ну, скажем, пять тысяч рублей. Не хочу показаться невежливым, но сдается мне, господа, что моя просьба не должна показаться вам чрезмерной или слишком обременительной, прошу извинить меня за прямоту…
Что-что, а в людях разбирался Семен Петрович неплохо.
Долго думать офицеры не стали. Усмехнувшись, Паршин покосился на Граевского, тот потер подбородок, кивнул, глянул Варенухе в глаза.
– Хорошо, Семен Петрович. Но вначале операция, и без промедления. Идти недалеко, в бельэтаж.
-В бельэтаж? – Профессор сморщился, словно от хинина, однако тут же, взяв себя в руки, скомкал салфетку и встал из-за стола. – Вот и славно. Идемте, господа, всецело полагаюсь на вашу порядочность и честное слово. Момент, только захвачу сумку с набором.
Он низко нахлобучил пыжиковую шапку, взял в одну руку плоский, чем-то похожий на сдохшую таксу саквояж, в другую – керосиновую лампу и поманил гостей к дверям:
– Ну же, господа.
Вышли в парадное, спустились, постучали в квартиру Паршина. Открыл сам хозяин дома. Увидев Варенуху, он насупился, но, пересилив себя, гадливо улыбнулся, отодвигаясь в сторону, глухо произнес:
– Прошу.
– Мое почтение, дражайший Александр Степанович. – Профессор был крайне вежлив, сух и держался на расстоянии. Опустив глаза, он тут же вспомнил про врачебный долг и заторопился: – Ну-с, где же больной?
На его румяном лице наглость и самоуверенность застыли каменной маской. Однако же, узрев больного, ростом под потолок и шириною в дверь, Семен Петрович как-то сразу потерялся, утратил апломб и вдруг совершенно ясно понял, что пятьдесят тысяч-то отдать придется. От греха.
– Так, ну-ка, ну-ка. Что здесь у нас? – Стараясь произносить слова возможно бодрее, он осмотрел многострадальное ухо, раненное, оперированное, отмороженное и загноившееся, удивленно пощелкал языком: – В чем это оно у вас, голубчик?
Голубчик, такую мать, весом никак не меньше восьми пудов! Да, подфартило господину Паршину, не иначе наследник с дружками заявился с фронта.
– Хлебный мякиш это, доктор, – Страшила криво усмехнулся, отчего заросшее лицо его стало страшным, – народное средство, дерьмо. Давайте режьте быстрей, жрать хочется, а жевать больно.
– Экий вы прыткий, голубчик. – Варенуха коснулся распухшей железы, глубокомысленно хмыкнул, покачал головой: – Ничего страшного, некрозный участок уберем, с воспалением тоже справимся, у меня есть замечательное патентованное средство, английское, чтобы без мучительства, впрыснем вам, голубчик, morphium hidrochlorium. И будет у вас не пол-уха, а четвертушка. – Он натянуто засмеялся и, открыв застежку, полез в саквояж.
– Господа, прошу пару полотенец, простыню и побольше кипятка. В сущности, много шуму из ничего, не внематочная беременность…
Через полчаса все было кончено, операция и в самом деле не затянулась.
– Завтра утром зайду, сделаю вам, голубчик, инъекцию. – Неспешно собравшись, Варенуха потрепал Страшилу по руке и многозначительно кивнул Граевскому: – И дам знать, где, когда.
На душе у него было превосходно: только что вместе с ухом он рассек и гордиев узел своих проблем, а пять тысяч не деньги. Да и пятьдесят не такая уж сумма. Уже прощаясь, он подошел к хозяину дома и изобразил на лице сложную гамму чувств – от глубокомысленного раскаяния до непротивления изливанию гнева Господня, бегающие глаза его загорелись неутешной скорбью и сожалением:
– Дорогой Александр Степанович, настоятельно прошу понять объективность причин, не позволивших мне волею обстоятельств вовремя вернуть долг, и умоляю не судить вашего покорного слугу слишком строго. Эта чертова революция здорово вышибла нас всех из колеи. Обязательно верну, в самое ближайшее время. Только, дорогой вы мой, вы уж не гневайтесь, по частям. Не держите зла на сердце, мы ведь соседи как-никак и должны помогать друг другу, жить, аки братья, в мире, единении и согласии.
Мастерски выведя Добровольческую армию из кольца, Корнилов остановился в станице Ольгинской. Вскоре туда же подошел отряд генерала Маркова, пробившийся с боем мимо красного Батайска, подтянулись нейтральные офицеры, сбежавшие из Ростова и Новочеркасска после начала террора, присоединились хлебнувшие советской власти казаки. Всего набралось четыре тысячи бойцов, многие легкораненые. Из них были сведены полки: Офицерский, под началом генерала Маркова, Корниловский ударный, под командованием полковника Неженцева, Партизанский, из пеших донцов атамана Багаевского, и два батальона – Юнкерский и чехословацкий Инженерный, а также три дивизиона кавалерии.