Глаза Погодина расширились так, что, казалось, готовы были вот-вот выскочить из орбит и двумя веселыми мячиками запрыгать по столу, рот округлился в удивленное "о", потом широко раскрылся в безмолвном испуганном "а", а потом из него вырвался хриплый и продолжительный агонизирующий вопль, в котором смешались ужас и ярость обманутого в своих ожиданиях человека, почти совершенно заглушенный продолжающей громыхать музыкой и нарочито мужественным, с хрипотцой, голосом солиста.
Юрий запер за собой дверь кабинета, подошел к столу и без предисловий врезал Погодину по носу. Федору Андреевичу показалось, что в носу у него с треском лопнула электрическая лампочка, на мгновение он ослеп и, перестав кричать, закашлялся, захлебываясь хлынувшей из носа пузырящейся кровью.
Протянув руку, Юрий немного убавил громкость звучания стереосистемы и снова повернулся к Погодину.
– Я же предупреждал, что вернусь, – почти мягко сказал он.
– Не жить тебе, волчина, – сказал Погодин, с хлюпаньем втягивая в себя кровавые сопли. Он вспомнил, как выглядел стоявший на карачках в коридоре Гена Бородин, и понял, что произошло там, в переулке. Понял он и то, что хитрить и притворяться теперь бесполезно. – Сдохнешь, гад. Сгною…
Голос, которым он произносил эти угрозы, Погодину совсем не нравился. В нем не хватало внушительности, силы: мешала затекающая в рот из расквашенного носа дрянь, да и страшно было почти до потери сознания.
Больше всего Погодин боялся, что его снова будут бить: терпеть побои он так и не научился, несмотря на богатый опыт. Как и для всякого труса, ожидание боли было для него страшнее самой боли. Это было написано у него на лице так ясно, что Французов невольно скривился от отвращения.
– Значит, сгноишь, – задумчиво повторил он и вдруг резко хлопнул Погодина по разбитому носу тыльной стороной ладони. Кровь брызнула на светлые обои.
Погодин взвыл, прикрывая лицо руками.
Юрий взял со стола какой-то документ, отпечатанный на лазерном принтере, и брезгливо вытер им испачканную ладонь. Скомкав перемазанный кровью лист, он небрежно уронил его на пол и, присев на край стола, взял Погодина за запястья и отвел его руки от залитого кровью лица.
– Надо поговорить, – доверительно сказал он, неторопливо закурил и некоторое время держал огонек зажигалки перед расширенными глазами менеджера. – Ты как, не против?
* * *
Привалившись лбом к пожелтевшему, вонявшему въевшейся мочой холодному фаянсовому краю унитаза, Смык на какое-то время потерял сознание – просто выключился из реальности, погрузившись в черноту, где не было ни боли, ни сновидений. Сколько он так провалялся, Смык не знал, но похоже, совсем недолго: когда боль в сломанной руке заставила его очнуться, с улицы еще доносились приглушенные звуки драки.
Потом раздался глухой стук, словно кто-то сильно ударил кулаком по днищу жестяной бочки, и стало тихо, а через некоторое время хлопнула входная дверь, и по истертому линолеуму прошелестели неторопливые шаги обутых в мягкую обувь ног. Судя по тому, как разворачивались предыдущие события, это вряд ли мог быть кто-то из приятелей Смыка. Он сомневался, что хоть один из них до сих пор сохранил способность передвигаться самостоятельно. Значит, это был тот самый козел, которого велел без лишнего шума примочить Кутузов.
"Хер одноглазый. – подумал Смык, снова закрывая глаза от нового приступа терзающей боли. – Сам бы приехал и попробовал, если такой умный…"
Смык переменил позу, прислонившись спиной к выложенной пожелтевшим кафелем стене туалета. При этом он неловко зацепился за унитаз покалеченной рукой. Острые края перелома сместились в тугом, раздувшемся мешке из кожи и мышц, в который превратилась его рука. Боль была такой, что Смыка вырвало прямо на грудь его дорогой кожаной куртки, и он тихо, отчаянно заскулил, задыхаясь от рвотного запаха, смешанного со смертоубойной вонью застарелой мочи. Узкие фирменные джинсы Смыка промокли насквозь и тоже воняли. Некоторое время Смык пытался сообразить, сам ли он обмочился или просто собрал на свои штаны чужую мочу с кафельного пола, но в конце концов решил, что это несущественно по сравнению со сломанной рукой.
Он перегнулся влево, и его снова вырвало. Стало немного легче. "Сотрясение мозга, – подумал Смык обреченно. – Вот сука!"
Надо было убираться отсюда к чертовой матери и попытаться добраться до больницы своим ходом. Ему вовсе не улыбалось быть погруженным в "скорую помощь" вместе с остальными участниками вооруженного нападения. "Каждый за себя, один Бог за всех, – подумал Смык, с трудом вставая на колени и тяжело опираясь здоровой рукой о скользкий край унитаза. – Добраться бы до машины, а там – ищи ветра в поле…"
Тут до него дошло, что вести машину одной рукой он не сможет, и Смык едва не расплакался от бессилия.
"Надо же, как он меня уделал, – подумал Смык. – Не завидую я Моряку."
Теперь Смык испугался по-настоящему. Он отлично понимал, что Погодин, если на него чуть-чуть надавить, расскажет все, о чем его спрашивали и о чем не спрашивали, лишь бы спасти свою шкуру от лишнего синяка. А когда он расскажет об "Олимпии" и творящихся там делах, судьба Смыка будет решена. Прежде чем сесть за проволоку, Стручок успеет убрать многих, кто мог бы своими показаниями увеличить его срок, и Смык не сомневался, что он будет одним из первых – сразу после Хряка и Кутузова, если их раньше не накроет легавка. Надо было срочно сообщить в "Олимпию" о том, что произошло. Кутузов, конечно, начнет орать, брызгая во все стороны слюной, так что телефонную трубку потом придется мыть с мылом. Честно говоря, на это Смыку было наплевать. Если кто-то и был виноват в том, что их – всех пятерых, черт побери! – размазали по асфальту, как дождевых червей, так это Моряк, который, во-первых, не сумел самостоятельно выпутаться из ситуации, а во-вторых, не предупредил Кутузова о том, с кем им тут придется иметь дело. Они-то ехали просто завалить лоха – маленькая неприятная операция, наподобие выдавливания вскочившего на заднице прыща, – а нарвались на какого-то, блин, зеленого берета, который в два счета уделал их голыми руками. "Если эта сука останется в живых после сегодняшнего вечера, – с внезапной злобой подумал Смык о Погодине, – я еще с ним поговорю. На эту тварь мне и одной руки хватит с избытком."
Он понял, что попросту тянет время, боясь пошевелиться, и заставил себя встать. Как ни странно, ему это удалось. Смык щелкнул задвижкой и, держась за стену, выбрался из туалета. Сломанная рука висела плетью, ее крутило и корежило так, что Смык непрерывно постанывал сквозь зубы, с трудом сдерживая крик, на который, как он чувствовал, наверняка уйдут его последние силы. Стоит дать себе волю, и он свалится прямо в этом засранном тамбуре и будет визжать как недорезанная свинья, пока не издохнет.
Наружная дверь была приоткрыта. Переступая порог, Смык зацепился за него высоким скошенным каблуком своего ковбойского сапога и растянулся во весь рост, коротко заорав от новой вспышки боли, похожей на термоядерный взрыв. Когда его голова с размаху соприкоснулась с пыльным асфальтом, ему почудилось, что он услышал, как хрустнул череп.