Нежился в прозрачном филе среди янтарных ломтиков лимона и коралловых плиток моркови заливной поросенок. Глухарка, зажаренная, разрезанная на куски и вновь составленная в единое целое, занимала огромное блюдо и как бы находилась в состоянии стремительного полета. На серебряных подставках стояли пирамидами бутылки, искрились красные, золотые, белые вина, радовали глаз свежестью красок живые цветы в хрустальных вазах.
Закусывали не торопясь, отдавая должное самым крепким напиткам – смирновке, рябиновке, английской горькой. К обеду приступили только через час-другой, начали с бульона и слоеных пирожков, пили при этом мадеру. Затем настала очередь форели с белым голландским соусом под белое же сухое вино. К филе миньон с трюфелями, наоборот, шли только красные вина, спаржу и артишоки в масле запивать вообще не полагалось. Наконец подходила очередь индейки в обрамлении жареных перепелов и зеленого салата ромен, сопровождаемых шампанским брют. Есть уже не хотелось, но было невозможно отказаться от сладкого – парфе, сбитых сливок с ананасовым ликером, розами из сахара и фонтанами карамели. В заключение обеда подавали фрукты, сыры – бри, рокфор, швейцарский, – черный кофе с ликерами и коньяком.
«Черный кофе с ликером, черт побери. – Сглотнув слюну, Граевский прервал полет гастрономических фантазий, глянул по сторонам: – Интересно, ужи у них не завелись?»
В землянке было тесно и грязно. С потолка свисала трехлинейная керосиновая лампа, в углу жарко топилась обложенная булыжниками печь. Было тепло и сыро, словно в гадюшнике.
Пир начался давно, все уже успели напиться. Кроме офицеров пулеметной команды за столом сидел незнакомый капитан с седым ежиком волос и большими, нафиксатуаренными усами, делавшими его похожим на моржа.
– Капитан Злобин, мой земляк. – Кузьмицкий указал на него кружкой, и тот сразу поднялся, лихо взял под козырек:
– Честь имею, господа, имею честь!
В руке капитан сжимал большую кость с махрами лосятины, и по его уху сразу побежал жирный мясной сок.
– Честь имеем, – проглотили слюну офицеры, и Кузьмицкий пьяно махнул рукой:
– Дубов, устрой-ка пожрать и выпить дорогим гостям.
Молодой, еще прилично стоящий на ногах подпоручик вылез из-за стола, загремели крышки дымящихся ведер, весело забулькало в кружках. И тут выяснилось, что жизнь суровая штука. Печеночный паштет, увы, закончился, пришлось удовлетвориться лосятиной в вареном виде. Но худшее было в другом. К спирту, к этой волшебной влаге с таинственным названием «аква вита», у Кузьмицкого относились по-варварски. Какие там замысловатые рецепты и недельный настой на свежей пороховой гари! Изуверы пулеметчики разводили спирт обыкновенной водой, получая мерзкую негорючую смесь, от которой становилось тяжело в желудке и муторно на душе. Однако же выпили и ее, закусили нежной, тающей во рту лосятиной, и Кузьмицкий тронул капитана за рукав:
– Степан Артемьич, пардон, покорнейше прошу продолжить. Так что там Родзянко?
– Родзянко? – С трудом подняв осоловевшие глаза, капитан пожал плечами: – Родзянко… Фу ты черт, ну конечно. Так вот, Родзянко по прямому проводу шлет Нике телеграмму: «В столице форменный бардак, надо принимать меры, промедление смерти подобно». А тот ему: «Пошел к чертям, вместе со своей Думой. Надоел». А сам, конечно, под этим делом. – Капитан щелкнул себя по кадыку и, глотнув из кружки, шумно выдохнул спиртные пары. – Родзянко на дыбы и, чтобы навести порядок в городе, созывает свой Временный комитет. А какой там, к свиньям, порядок? На улицах народище орет благим матом, солдатня пьяная, матросики под кокаином, опять-таки, уголовный элемент из тюрем повыпускали. Пришлось Родзянке окрестить все это революцией, царских министров под замок и объявить о созыве Учредительного собрания – пусть оно и решает, как жить дальше. А пока суть да дело, править будет Временное правительство, с князем Львовым во главе. Бугр известный, живет, говорят, с Нижинским, балеруном…
– Гнида рыжая! – Кузьмицкий неожиданно расчувствовался и, всхлипнув, ударил кулаком по столу. – С Россией как с гулящей девкой, потешился и в сторону, пускай другие пользуют, Львовы всякие. Что же будет-то теперь?
По его вислоусому лицу катились слезы, губы дрожали – выпито было сильно.
– Хорошего, господа, не жду-с. – Капитан взял кусок лосятины, понес ко рту, но, неожиданно разъярившись, резко швырнул на стол. – Кругом одна сволочь, так бы и давал всем по мордам! Извольте пример. Едва пришла депеша о царском отречении, командир третьего Кавкорпуса граф Геллер стреляться хотел, еле коньяком отпоили. А вечером захожу в ресторацию, так он с певичками веселится, козлом скачет, только шпоры звенят. Занятное зрелище, господа, – мамзельки вертят задами в кружевных панталонах и визжат, генерал сучит ногами в чикчирах и хохочет басом. Какая там монархия, какой самодержец! Или взять хотя бы полковника Промтова. Редкостный держиморда, при всяком случае повторял, что солдат должен бояться палки капрала больше, чем пули врага. И что же? – Капитан выдержал паузу. – Вчера выхожу из штаба дивизии и вижу, как полковник Промтов угощает папироской нижнего чина, дает ему прикурить и начинает разговоры по душам. Зад готов ему вылизать теперь, проститутка в полковничьих погонах. Кстати, господа, как у вас насчет дам?
Узнав, что имеющиеся дамы не говорят по-русски и живут в пяти верстах, капитан расстроился и предложил напиться до поросячьего визгу, в дрезину, чтобы всем чертям стало тошно. Тошно, правда, стало самому капитану. Разбавленный спирт впрок ему не пошел.
Расходились далеко за полночь. Собственно, передвигаться своим ходом могли только Граевский и Страшила. Граф Ухтомский напился до бесчувствия, Полубояринов – до крайнего неприличия, и штабс-капитану с прапорщиком пришлось тащить их на себе, словно тяжелораненых с поля боя. Двигались по большой дуге, спотыкаясь.
С вечера подморозило, дорога превратилась в каток. Далеко в ночи были слышны проклятья, хруст льда под заплетающимися ногами, пьяные бессвязные выкрики. Наконец дошли, скинули бесчувственные тела на койки и завалились сами. Однако Граевскому не спалось. В его хмельной голове, в густых парах спирта, кружились нестройной чередой мысли о Варваре.
Ведь казалось, все, забыл, вырвал с корнем, выжег огнем уязвленного мужского самолюбия. Нет, будто прорвав плотину, воспоминания нахлынули потоком, вынося на поверхность мелкие, смытые временем подробности. Граевский чувствовал дыхание Варвары, слышал запах ее духов, закрывая глаза, ясно, словно наяву, видел ее лицо, раскрасневшиеся щеки, рыжий завиток над розовым ухом. Одетая в котиковую шубу, она шла по Невскому и ела горячий филипповский пирожок с черникой. Мягко скрипел снег под высокими ботиками, сдвинутая набок шапочка придавала ей вид бесшабашной веселости, а вокруг исходил суетой предпраздничный город – близился Новый год.
Граевский вспомнил номера «Сан-Ремо», долгий поцелуй, вкус черники на теплых губах, и на сердце у него стало муторно, будто ему в душу по локоть засунули грязные руки и принялись скрести по живому. Штабс-капитан вдруг понял с убийственной ясностью, что все это осталось в невозвратном прошлом – нетерпеливое ожидание чуда, Варвара, задыхающаяся от счастья, он сам, полный надежд и веры в красивые слова. Сколько же он с тех пор убил людей? Десять, двадцать, пятьдесят? Много больше…