На тихой воде ее стоял фрегат. У него имелись даже пушечные порты, вот только ни пушек, ни литых ядер, ни пороху на острове взять было неоткуда; такелаж был весь из конского волоса, тайком собранного на Праздничном поле; Паруса – точь в точь как подаренный Марии платок; командовал фрегатом Адмирал – тот самый высокий молодой мужчина, который пытался преследовать ее, когда она изловила его жену и ребенка; и все матросы фрегата, сойдясь на него проложенной по суше тропой, застыли теперь по вантам, свидетельствуя уважение к Марии.
Через неделю после того, как Мария впервые увидела фрегат, ее пригласили принять участие в большой китовой охоте – ночью. Именно ночью, и не только потому, что мисс Браун в эти часы уже крепко спала и опасности не представляла, но также и потому, что ночь была более естественным для встреч с лиллипутами временем суток, поскольку днем они спали.
У себя в спальне Мария дожидалась, когда, наконец, можно будет сбежать. Ее трясло от нетерпения, но она знала, что гувернантка с викарием сидят в Храме Нептуна, вкушая после ужина кофе. Выглянув в окно спальни, она могла различить две неподвижных фигурки – два крохотных пятнышка, словно придавленных серебристыми колоннами, ибо Храм возвели когда-то, намереваясь придать завершенность одной из Перспектив, открывающихся из дворца. Главная-то беда в том, что лиллипутскими китами были щуки, а они берут наживку лишь в некие непредсказуемые промежутки времени, выбираемые ими по собственному усмотрению. Марии сообщили, что один из таких промежутков как раз пришелся на нынешнюю ночь, – лиллипуты заметили окуньков, выскакивающих из воды во спасение собственных жизней, а это вернейший признак щучьей охоты. Лиллипуты пообещали Марии изловить в ее честь рыбину покрупнее, – в самой глубокой бочаге озера водилось одно знаменитое чудище весом фунтов под двадцать. Мария расхаживала взад-вперед по линолеуму спальни, не решаясь прилечь из боязни, что ее одолеет сон, и желая своей повелительнице вместе с пастырем провалиться на дно озера.
Викарий неукоснительно посещал Мальплаке, являясь, как правило, к чаю. После полудня Мария нередко встречала его в парке, – негнущийся, с неодобрительно поджатыми губами, он, сцепив за спиной руки, медленно и ровно надвигался со стороны своего жилища, что-то гудя под нос. Цель его посещений оставалась загадочной, поскольку с мисс Браун он разговаривал редко, а от еды удовольствия не получал.
Чай они пили, сидя по разным сторонам камина Северо-северозападной гостиной, разделенные похожей на пагоду вазой для печенья, водруженной на низкий столик, по которому поблескивало чайное серебро. Случалось, что они вообще не обменивались ни единым словом. В большинстве же случаев произносилось ровно восемь фраз: «Хлеб нарезан слишком толсто», «Я скажу Стряпухе», «Еще чаю?», «Спасибо», «Печенья?», «Премного вам обязан», «Ребенок сегодня опять опоздал к обеду», «Неуважение к людям». Обыкновенно, мисс Браун, орудуя вилкой, с жадностью поглощала три заварных пирожных – те, в которых было побольше крема, викарий же выбирал из печения самое невкусное, видимо, желая за что-то сам себя наказать. После чая викарий совершал таинственные многочасовые прогулки по залам дворца.
Теперь они, залитые пленительным светом луны, сидели на ступенях Храма Нептуна, а драгоценное время утекало впустую. Это был тот самый прославленный Храм, в котором доктор Джонсон написал четвертую песнь своей бессмертной «Pomphoilugop-paphlasmagoria» (ту, что начинается словами «Помысли, сколь гиппопотам ужасен»), – но их это не волновало. Стоял июнь, и соловьи Мальплаке пели во всю мочь. Они не слышали пения. По бокам от них шестерка резных колонн возносила фриз с горельефным изображеньем Нептуна, под аплодисменты нескольких дельфинов украшающего виконта Торрингтона гирляндой из водорослей (дело происходило после сражения у мыса Пассеро). Наша парочка не удостаивала этой картины взглядом. Перед ними, на посеребренном луною раздольи Райской долины пощипывали травку тысячи диких кроликов Мальплаке, – пощиплет-пощиплет, скакнет вперед и щиплет снова, – между тем, как совы, скользя на беззвучных крылах, искали пропитания для своего потомства. Викарий с мисс Браун сидели, уставя устричные и булыжные зенки туда, где, замыкая чарующий изгиб долины, тонким пальцем указывал в небо обелиск Монумента Ньютона, мерцающий под луною, как соль; впрочем, и его они тоже не видели.
Подобно Марии, думавшей о них, они думали о Марии, и причина для этих дум у них имелась не менее веская. Существовала некая вещь, которую надлежало сыскать, причем им отнюдь не хотелось, чтобы сыскала ее Мария, – напротив, им хотелось найти эту вещь, – а точнее сказать, кое-что в ней подправить, – самим. Поэтому им нимало не нравились разговоры Марии с Профессором, – большим знатоком старинных законов, такого хлебом не корми, дай только повозиться с каким-нибудь nolle prosequi, – не нравились, поскольку тайна их была связана с пропавшим пергаментом, относящимся к наследованию Мальплаке. Викарий по обыкновению негромко гудел.
– Тут вопрос mort d'ancestre, – наконец, произнес он.
– Ребенок в этом все равно ничего не сможет понять.
– Рано или поздно она достигнет совершеннолетия.
– Да, но ее разговоры со стариком, мисс Браун?
– Я ей запрещу.
– М-м-м-м-м.
– Еще кофе?
По прошествии долгого времени викарий сказал:
– Вам следует присматривать за ней.
Затем тяжело поднялся и, храня на лице недовольное выражение, отправился спать.
Едва гувернантка заснула, Мария, крадучись, пустилась в путь по освещенным луною переходам дворца. Вниз, вниз уходила она по многочисленным лестницам, поскрипывая некрашенными досками тех, что попроще, шлепая босыми ступнями по мрамору парадных, переходя из одной полосы лунного света в другую. Спустившись на первый этаж, она двинулась коротким путем через Большую Бальную Залу, шурша штукатуркой, обвалившейся с сооруженных некогда Адамом потолков, и трехтонные свечные шандалы, слишком крупные для продажи, отзывались на ее шаг таинственной хрустальной нотой; потом ее путь лег через Библиотеку Третьего Герцога, с чудовищной рельефной Подвязкой на потолке, вылепленной из гипса и позолоченной, дабы ознаменовать получение герцогом одноименного Ордена, доставшегося ему ценой двадцатилетнего крючкотворства и уж затем неизменно носимого на шее – даже во время купаний в Брайтоне; потом через Главную Обеденную Залу, вмещавшую некогда красного дерева стол длиною ровнехонько в половину крикетного поля; через Малую Гостиную, из стен которой выломали для продажи две каминных доски работы Гринлинга Гиббонса, оставив зиять пару вертепов, ночью особенно страховидных; и через Совершенно Ничтожный Утренний Будуар, в котором имелся всего-то один камин да и тот из простого мрамора. Мария шла вдоль шеренги разбитых окон – из света в тьму и из тьмы в свет, – приобретая сходство с персонажем жутко мерцающей старинной фильмы, перемещаясь слишком медленно, чтобы сказалась Инерция Зрительного Восприятия. Наконец, она добралась до огромных двойных дверей Южного фасада, приотворила их настолько, чтобы протиснуться наружу, и вышла под сияние полной луны между двумя колоссальными кариатидами, подпиравшими в тридцати футах над ее головой античный фриз, украденный Четвертым Герцогом из Геркуланума. Сорок пять мраморных ступеней вели к Террасе, раскинувшейся у нее под ногами.