Кофемолка прожужжала, я залил кипятком и поставил джезву на плиту. Из прихожей донесся голос:
– Перемен не слишком много, но есть… ты случаем не поменял ориентацию?
– Нет, – ответил я бодро, – и ты сейчас в этом убедишься!
– Что-то у меня пока нет желания, – сообщила она чуточку брезгливо. – Это что у тебя за такой серьезный дядя?
– Не узнала? – удивился я. – Тот, кто объяснил мне, что нынешний путь к звездам ведет через многолетнее заключение… Астронавтика пахнет тюрьмой! Даже к Марсу надо лететь полгода, а это в такой тесной капсуле, что и тюремная камера покажется королевским залом. До Плутона – девять лет, а до звезд… до звезд – столетия.
Она вошла на кухню, внимательная и настороженная.
– И что? Ты это знал и раньше.
– И мирился, – согласился я. – Вернее, был готов. А теперь вот сам уверовал, что единственный реальный путь попасть к звездам – сингулярность. Когда и годы ничего не значат при бессмертии, и скорости как минимум равны скорости света. Это для начала.
Она спросила недоверчиво:
– То есть как это уверовал?
– Габриэлла, – напомнил я, – мы же говорили о трансчеловечестве, о сингулярности, о близком Переходе…
Она кивнула, лицо ее медленно застывало, превращаясь в маску.
– Помню.
– Ну и…
Я запнулся, развел руками, испуганный и беспомощный, что не так, а она продолжала смотреть на меня пристально и с тем вниманием, словно под моей личиной заподозрила другого человека.
– Я все помню, – ответила она пугающе нейтральным голосом, словно все эмоции покинули ее тело. – Мы говорили о всех этих штучках, что некоторые люди захотят вставить в свое тело.
– Некоторые? – переспросил я, спохватился: – Ах да, конечно… Некоторые захотят, но большинство – нет. Всякие там слесари, доярки, фанаты футбола…
Она покачала головой:
– Вячеслав, мне кажется, ты не уловил важный момент…
– Слава, – напомнил я. – Меня зовут Слава.
Тень неудовольствия пробежала по ее лицу, но кивнула, аристократы не дают себя сбить с прямой дороги всяким мелочам.
– Ты не уловил очень важный момент.
– Какой?
– Мы не говорим о простонародье, – произнесла она ледяным голосом. – Мы говорим о совести народа, о его душе и… когда говорят «соль земли», то имеют в виду не крестьянина в просоленной от пота рубашке, а духовно устойчивых людей, которые и образуют скелет нации.
Я торопливо кивнул:
– Габи, кто спорит?
Она поморщилась сильнее, я с ужасом вспомнил, что ее коробит это «Габи» от посторонних.
– Ты не споришь, – уточнила она, – но ты не то говоришь. Когда ты говорил про эту жуткую трансчеловечность и еще более отвратительную… как ее, сингулярность, я приняла это как игру ума. Просто игру! Одни одеваются орками и эльфами, бегают с мечами в Нескучном саду, дерутся со скифами – это что-то вообще ужасное, другие делают себе костюмы из Star Wars. Вы играете в эту… сингулярность. Я только сейчас начинаю понимать, что у тебя это не игра! И что найдется достаточно безнравственных людей, которые начнут прибегать к этим ужасным новинкам… Я говорю о подключении прекрасного человеческого тела к компьютерам, о вживлении в самое совершенное из чудес природы – человеческое тело – ужасных железок!
– Габи… – прошептал я с ужасом. – Габриэлла…
Она прервала, рассерженно сверкнув глазами:
– Когда ты говорил, что людям придется лопать радий, ты не говорил, что будешь среди этих людей! Вспомни, мы все время говорили про тех людей, у которых нет души! Они уйдут из человечества в железнячники, в нечеловеки, в атомные вихри.
– Габриэлла, – сказал я убито, – но людям не достичь дальних звезд… Даже близких!
Она посмотрела очень рассерженно.
– Ты хотел пройтись по пескам Марса? Пройдешь в скафандре! А до звезд доберутся в звездолетах наши потомки. Не знаю как, но доберутся. Люди доберутся, Вячеслав, а не атомные вихри, у которых с человечеством не останется ничего общего!
Я долго стоял у окна, глядя ей вслед, плавил лбом стекло, а в груди намерзал ледяной ком. Даже в глубоком детстве не чувствовал себя в таком отчаянии, а в том возрасте все воспринималось преувеличенно остро. Это сейчас я вроде бы оброс толстой кожей, но, как выяснилось, вся толстокожесть исчезла, сейчас я весь – обнаженное сердце, истекающее кровью.
Габриэлла ушла, а она не та современная девочка, что не имеет убеждений, которой бы только шмотки, побрякушки, богатый спонсор и возможность выскочить за олигарха. Той, современной, все равно, куда идти, лишь бы клево, весело и не надо думать. Габриэлла же…
– Габриэлла, – повторил я вслух, – Габриэлла… Ну почему так? Габриэлла…
Стена словно исчезла, я ощутил, что стою на краю бездны, а далеко-далеко внизу тротуар и крохотные припаркованные машины. Что я за дурак: высокомерно третировал пьяненьких слесарей и домохозяек с фанатами футбола: им-де не войти в царство небесное сингулярности, полуобезьяны, лемуры, простейшие, ха-ха, а я вот весь из себя замечательный и на белом коне. Сам тоже в белом!
Но из слесарей, домохозяек и фанатов футбола кто-то и хотел бы в сингулярность, это мы их не пустим, но вот вся интеллигенция… жуть, этот огромный слой, все увеличивающийся, уже не слой, а пласт, да такой пласт, что вроде пласт земной коры, на котором горы, реки, леса и множество стран с их нефтью и золотом… эта интеллигенция крепко стоит на своих «нравственных позициях».
Вот взять ту прекрасную, как нам вдолбили со школьной скамьи, творческую и прочую элиту: Пушкин, Лермонтов, Кюхельбекер, всех этих декабристов, что «против царя и за народ», и показать им наш мир? Сказать, переселяйтесь, ребята, сюда. У нас тут телевизоры, холодильники, компьютеры, медицина… Да все ужаснутся одной только мысли, что нельзя сечь крепостных, а деревенских девок пользовать для половых нужд, что придется отпустить на волю… нет, крепостных вообще не будет, все равны, ужас какой, равны с чернью, даже дворяне должны служить или работать, нельзя будет приезжать в свое родовое имение, его отберут…
А ведь мир той интеллигенции отличим от нынешнего только в мелких деталях! В сравнении, конечно, нынешнего с сингулярным. Самая косная сила не слесари – эти хоть и не все, но готовы учиться, однако русская интеллигенция устроилась настолько удобно, что уже не сдвинуть с судейского места. Учиться ничему не будет и не может, сама учит «высокой духовности», хотя не понимает, что это, но это не помеха, а повод туманно и возвышенно поговорить о трансцендентности, непознаваемости, ведь у духовности нет дна и потому нет точного обозначения, алгеброй гармонию не измерить, это надо чувствовать, а не понимать…