Перемещение Юлика – характерный признак, что между ним и директрисой произошла крупная размолвка. Актеры тайком переглядывались, указывали глазами на директора и Юлика. Лицо Эры Лукьяновны тоже несло на себе печать размолвки – в таких случаях кожа приобретала желтушный оттенок, глаза тускнели, углублялись морщины. Когда же они мирились, Эра на глазах менялась: чертовски молодела, сразу сбрасывала лет пятнадцать. Но что любопытно, труппа в моменты размолвок выжидающе и злорадно замирала в надежде, что долгожданное счастье наступило навсегда. Несмотря на лютость помещицы – а во время ссор с Юликом Эра лютовала вовсю, – актеры, ошибочно приписывая причины упадка театра ее альфонсу, надеялись: стоит его убрать, и она переменится. Как сказал перед уходом Гурьев, муж Карины: «Надежды юношей питают, она не станет другой, горбатого могила исправит». И он оказался прав. Однако в благословенные времена ссор Эра спускалась с заоблачных высот, начинала советоваться с некоторыми актерами. Как раз эти ее демократические порывы и дали повод думать, что она другая, а зверюгой делает Эру Юлик. Потом парочка мирилась, жизнь опять входила в прежнее русло.
Обо всем этом думала Клава, сидя в последнем ряду и рассматривая спины коллег.
Эра Лукьяновна встала. Ее маленькие глазки метнули иглы недоброжелательства в каждого члена труппы, кроме Юлика, его она попросту игнорировала. Собственно, о каком доброжелательстве может идти речь, когда в театре происходят убийственные события? Эра Лукьяновна получила по почте подарок. Хорошо, что ее предупредила следователь, не стала даже вскрывать бандероль, боясь бомбы. Кто-то из них, артистов, прислал бандероль, а в ней, без сомнения, смерть. Тут еще новость: снимать ее собираются! Вечером сообщил надежный человек все подробности совещания в Белом доме, на котором обсуждался театральный вопрос. Однажды ее хотели снять, но она мэру заявила, что выбросится из окна, ибо без театра жить не может, он уступил. Сейчас ситуация во много раз хуже, угрозы вряд ли подействуют, но Эра намерена бороться! Она намерена доказать, что, несмотря на передряги, театр функционирует.
– Так, – сказала она. – В связи с известными событиями, в спектаклях следует произвести вводы. Производственный процесс останавливать не будем. В пятницу пойдет «Самоубийца», и этому не помешает даже Третья мировая война.
– У нас актеров не хватит, – подал несмело голос Кандыков Евгений, играющий в этом спектакле главную роль.
– Прыдупрыждаю, – властно произнесла Эра Лукьяновна, – прыдупрыждаю подпольщика, который запасся ядами: играть будете все равно! Я сама выйду на сцену, костюмеров и монтировщиков декораций заставлю учить роли, но спектакль состоится! Даже если вас останется два человека! В лицах пьесу расскажете, но спектакль будет! Времени у вас достаточно...
– Эра Лукьяновна, – подняла руку Люся Сюкина. На ее коленях находилась тетрадка, куда она записывала речь директрисы. – Завтра похороны Ушаковых и Галеева, мы все должны...
– Это меня не касается! – перебила Эра Лукьяновна в запале. – Вы обязаны продолжить работу, а похороны – в нерабочее время!
– Извините! – встал Кандыков, голос его задрожал, алая краска гнева залила лицо. Люся Сюкина быстро принялась строчить в тетради. – Вы что несете?!
– Женя! – взмолилась его жена Катерина. – Сядь!
– Отстань! – огрызнулся он. – Вы, Эра Лукьяновна, хоть иногда думаете, что говорите? Или у вас уже давно маразм в скрытой форме, а мы этого не замечаем?
– Что?!! – побледнела директриса.
– Вас это не касается?!! – понесло Кандыкова. Ему пришлось отмахиваться от назойливой жены. Катерина хватала его за полы пиджака, тем самым заставляя замолчать. – На кой черт вы нам тут нужны, раз вас не касаются погибшие актеры? А что вас касается? Тетя, не пора ли тебе на пенсию?
Вот она – бомба. Во всеуслышание оскорбить Эру Лукьяновну?! Назвать пенсионеркой, попросту старухой! У нее пропал дар речи, только цвет лица менялся: то багровел, то бледнел. А Кандыков тем временем продолжал, обращаясь уже ко всем сидящим в зале:
– Все, с меня хватит! Вы слышали, что сказала директор? Господа, это уже беспредел! Нам не разрешают проводить товарищей! Не на вокзал, не к теще на блины, а на кладбище! Вы что молчите? У вас Эпоха отбила остатки совести? Вы хотите, чтоб и за вашим гробом никто не шел? Прекрасно! Господа, вы превратились в марионеток! Директор и Швец вас – дерг, дерг, а вы покорно дрыгаете лапками! Гнусно, господа, гнусно! Ну, как хотите. Лично я и моя жена идем на похороны! Все.
Он сел на место, Катерина что-то зашептала ему на ухо с плаксивым выражением, Кандыков, не желая слушать жену, пересел в другое кресло. Тишина. Никто не поддержал патетическую речь Кандыкова.
Дело в том, что подобные выпады случались и раньше. То один взбунтуется, то другой. Бунты наталкивались на стену молчания, затем бунтовщика Эра Лукьяновна отлучала от ролей. Впоследствии бунтовщик раболепно склонялся, он сдавался, так как безработица не каждому по плечу. В одиночку еще никому не удавалось сломить Эпоху. Да и не только в одиночку. Но этот вторник оказался богат на сюрпризы. Встала Нонна Башмакова! Правда, ее речь была не столь яростной, скорее жалобной:
– То, что вы сказали, Эра Лукьяновна, чудовищно. Как вы этого не понимаете? Человек такое не может произнести. Я тоже иду на похороны... (Гробовое молчание со стороны коллег.) Ребята, мы же люди. Вы забыли об этом? Мы люди... нельзя так...
Глаза Нонны наполнились слезами. С места кто-то выкрикнул:
– Теперь тебе можно распроститься с ролями и с карьерой.
Не поднимаясь, выступила Люся Сюкина:
– Карьера? Смешно, честное слово. О какой карьере можно говорить в нашем городе? Кому здесь нужны артисты и спектакли? Только нам самим, актерам.
– Поэтому вы, Сюкина, торгуете в летний сезон на главной улице города цветочками и ягодами в банках? – уколола ее Эра Лукьяновна.
– А вот это вас действительно не касается! – взвизгнула Люся и подскочила как ужаленная. – Да! Торгую! Зато не ворую, как некоторые! Мне надо детей на ноги поставить! Я на паперть пойду, если потребуется. И не вам меня упрекать! Вы всегда жировали за чужой счет!
– Вы же актриса, – хлестнула ее Эра Лукьяновна. – У вас пенсия по инвалидности. Я еще выясню, как вам удалось заполучить рабочую группу. Вы же пышете здоровьем. Инвалиды дома сидят, а не на собраниях выступают! И в театре вы получаете зарплату, вдобавок продаете биологические добавки и... вы почти стоите на паперти со своими цветочками, не имея на то морального права!
– Кто б говорил о морали! – взволнованно выкрикнул Кандыков. – Вы нас и сделали аморальными, потому что мы для вас рабы. А рабы, как известно из истории, восстают, когда у них отнимают все. А вы отнимаете у нас главное – театр!
Его поддержала Нонна:
– Но это наша жизнь! Слышите, Эра Лукьяновна? Наша жизнь! Кто вам дал право разрушать нашу жизнь? Для нас люди, сидящие в этом зале, – все. Мы находимся на пике счастья, когда слышим овации, наполняемся новыми силами и творческими планами, а за порогом театра о нас забывают. Это ли не ирония судьбы, закинувшая всех нас в город, где не ценят божий дар? Да, не ценят! Иначе не допустили бы Эру Лукьяновну к креслу, не разрешили бы ей без зазрения совести нарушать законы этики и морали, не заставили бы артистов, чье дело служить сцене, служить Швецу и Эре Лукьяновне.