— Хорошо. Купил мне на Витебском вокзале мой Харон-таксист целое купе до Кенига, посадил в вагон, сказал: «Больше так не делай, мужик» — и помахал рукой отъезжавшему поезду. Я дверь в купе после проверки запер и до Кенига проспал. Только там доперло до меня, что боли не чувствую: ни башка не болит, ни руки, которые вроде как обгорели, — аккурат с того момента, как карабин на могиле шарахнул. Ну и хорошо, думаю, должен же хоть какой-то позитив в жизни происходить. Денег у меня до фига с собой было. Мы с Верой мало тратили. Все откладывали на будущее. Не баловал я жену, дурак. Приехал в Черниг на такси, купил два ящика водки по дороге, тушенки пару коробок. Подготовился.
Квартира мамина три последних года пустовала. Десять первых лет ее тетя Валя, подружка мамина, сдавала. Часть денег Валя себе брала, а на оставшееся коммунал платила и за могилкой маминой присматривала. Три года назад Вали не стало, так что все заросло пылью и паутиной, прямо как у меня в душе. Я и убирать ничего не стал. Только проветрил. Холодильник «ЗИЛ», телевизор «Рекорд», все как в детстве.
Только не работает ничего — свет за неуплату отключили. Я полгода как денег за квартиру не присылал. Ванну холодную набрал, водку туда поставил — чем не холодильник? Хорошо хоть, воду не отключили, жаль только, вода в кране стала невкусная. Новые власти подсуропили. Сделали центральный водопровод, воду забирать из Анаграммы стали, а раньше у нас вся вода из скважин шла. Вкуснейшая артезианская вода, предки мои немецкие такое обалденное пиво на ней варили! А мы в детстве прямо из кранов хлебали ее литрами. В каждом дворе была своя скважина пробурена, и из каждого дома торчал латунный кран. Летом набегаемся в футбол или в войнушку — и под краном умываемся, раны промываем и просто воду хлещем. Ничего вкуснее, чем вода моего черняевского детства, я потом в жизни не пил. Скважины артезианские по-хорошему раз в пятьдесят лет обновлять надо, а в Черняевске их в последний раз обновляли, еще когда он Шварценбургом назывался. Но новая мэрша свой порядок навела: все скважины позакрывала и подарила городу современный централизованный водопровод. По дороге домой мне таксист заплатки на улице показывал от нового водопровода. Ни тротуара не пожалели, ни старых мостовых, весь город в заплатах. И липы трехсотлетние зачем-то вырубили. Попробуй их пойми, эти новые власти. Чего они стали больших деревьев так бояться? Столбов-то на улицах все равно полно. В общем, не стало в Черняевске фирменной вкусной воды.
Ну и ладно. Двух ящиков водки мне спокойно хватило на две недели. Я пил, закусывал тушенкой, жалел себя и все думал, что дальше делать. Может, меня тогда на кладбище глюкануло просто? От страха, стресса да от всей той химии обезболивающей, которой меня в больнице перепичкали. А может, и вправду все случилось? Только вот что дальше делать, в любом случае не сказано. Я пил и ноги ломаные расхаживал, без костылей ходить учился. Вроде даже получаться стало. Правда, смешно так косолапил, по-клоунски. Тут водке конец пришел, а с ним — и нужда мне на улицу выйти до ближайшего магазина. Вида я, надо думать, стал страшного. Зарос весь, на голове шрамы, походка как у медведя из мультика. А на улице апрель буйствует, цветы распускаются. Листья на деревьях повылезали. Люди бодрятся, детишки на скейтах катаются. У меня же на душе лютый февраль, в кармане пачка денег. Иду чудовищно трезвый, а в ухе опять голос, такой знакомый, но не ухватить чей. «Ты спасешь этот город», — говорит. Ну, слава богу, думаю, не совсем сумасшедший я, не зря живым остался, есть у меня миссия, осталось только понять, от чего именно город нужно спасать. Может, от водки? Это я могу. И на автопилоте захожу в дверь магазина. Чувствую — ударяюсь обо что-то головой, а потом коленом, плечом; звон какой-то, осколки во все стороны… И сверху на меня в том числе. Что за чертовщина? Взрыв, что ли? Может, теракт какой-то? Не понял сразу, что вошел в закрытую стеклянную дверь и расколотил ее титановой башкой, хотя дверь толстая стояла, почти как в метро в Петербурге, на станции «Горьковская». До сих пор не понимаю, как мне это удалось. Говорят, у любого самого толстого стекла есть такая точка, что если в нее попадешь, то враз разобьешь. Специально ни за что не найдешь ее, а я, похоже, случайно нашел.
Вокруг крик, гам, люди пятятся, продавщица за прилавком зеленее своего чепчика стала. Ну а мне-то что? Мне водки купить надо, так что я не останавливаясь иду к прилавку. Правда, чувствую, по лбу что-то течет и рубашка моя голубая, вижу, вся в крови. Ну и чего теперь делать? На фига двери такие прозрачные ставить, что их не видно? Понятное дело, я дома двадцать дней свет не включал, подослеп слегка от солнца апрельского, вот и вломился. Но водка-то мне все равно нужна. Протягиваю бледной моли за прилавком пачку купюр.
— Ящик водки мне, самой лучшей.
Рука правая тяжело как-то поднимается. А продавщица онемевшая мне на плечо правое показывает. Смотрю туда. Осколок в загривок у правого плеча мне воткнулся. Большой такой, зазубренный, треугольный, как боевой топор. Значит, это он мне мешал руку поднимать. Я его левой рукой с трудом выдернул, оттуда сразу крови фонтан. Заткнул его кое-как левой рукой, а правую дуре этой протягиваю.
— Давай водку скорее.
Продавщица взвизгнула. В подсобку побежала. Ну, думаю, слава богу, водку мою сейчас принесет. Не тут-то было. Заваливают в магазин одновременно менты и «скорая помощь» и начинают делить, кому меня забирать. Я этим ослам говорю:
— Я следователь по особо важным делам Блок. Бывший следователь. Вернулся в свой родной долбаный город, чтобы вас, козлов, спасти. А здесь даже водку спокойно не купить. Понаставили дверей стеклянных.
Тут менты отступили, говорят врачам:
— Забирайте, это ваш клиент. Штопайте и прямиком в «Гестапо» сдавайте. Белая горячка налицо.
Убежать на своих медвежьих ногах я не мог. Так и оказался в первый раз в этом чудном санатории. Не зря его горожане прозвали «Гестапо». Во время войны здесь и вправду находился штаб гестапо. Очень уж приглянулось нацистам здание бывшей тюрьмы. И вышки пригодились. Коммунисты вышки сносить не стали, открыли в здании областную психбольницу. На вышках — часовые, по периметру — охранники с собаками. Наряду с психами сюда свозили всех недовольных советской властью, которые на Западе именовались диссидентами, а в СССР легко получали психиатрические диагнозы и бесплатное лечение. Благо недовольных совком в бывшей Пруссии и соседней Литве обитало предостаточно. Особенно зверствовал здесь в семидесятых одноглазый главврач Дубикайтис. О его методах лечения ледяной водой, электричеством и резиновыми дубинками знали диссиденты по всей стране. В демократической России диссидентов выписали, часовых с вышек убрали, но сами вышки на всякий случай оставили. И мрачные стены больницы, бывшей гестапо, бывшей тюрьмы — веселее не стали.
Лежал я в общей палате с диагнозом посталкогольная психастеническая психопатия. С соседями мне повезло. Милейшие люди. Особо я сошелся с двумя персонажами. Первого все звали Кот, потому что на настоящее имя он не отзывался. Кот не разговаривал, только мяукал, мурлыкал и урчал. Очень любил, когда ему чесали за ухом, и требовал, чтобы его гладили по животу, и было что погладить, потому что Кот был здоровенным пузатым мужиком сорока лет от роду, лысым, но с усами. Если Кота обижали, он шипел, выгибал толстую спину, очень больно царапался и мог нагадить обидчику в постель или чего-нибудь запросто откусить. Поэтому обидеть его мог только очень смелый новичок и только один раз. Поймали Кота в калининградском зоопарке, где он рыл подкоп к тигрице — мечтал, наверное, о достойном продолжении своего кошачьего рода. Второй мой новый друг, в отличие от Кота, говорил неприлично много. Про одного из известнейших представителей городского музыкального андерграунда — Пита Хардрока — я знал еще с волосатого детства. Кудлатый пятидесятилетний дядька, прославившийся в тусовке как ярый враг советской власти, провел больше десяти лет в разных психиатрических заведениях по всей стране. «Человек всего Советского Союза» — так он называл себя сам. Вряд ли кто-нибудь смог бы вспомнить хоть одну его песню, но зато все знали, что он режет себе битой бутылкой вены на концертах, плюется в ментов, бьется на сцене в падучей, а еще что у него полный рот железных зубов. Петр Сигизмундович Концевич, он же Пит Хардрок, оказался приятным собеседником, а когда узнал, что я старинный поклонник трэш-метала и что меня выгнали из органов за пьянку, уже не отходил от меня ни на шаг. Только потом, на второй моей ходке в дурдом, я узнал от циничного Сатанюги, что большую часть своих сроков в дурках Пит провел за эксгибиционизм. Любил этот монстр рока с железными зубами помастурбировать в общественном транспорте — например, в вагонах электрички на глазах изумленных огородников. Поймав его на стыдных диагнозах, советская трудовая медицина склонила Пита к сотрудничеству. И теперь он чувствовал себя в психиатрических лечебницах как рыба в воде, постукивая на разговорчивых друзей-музыкантов и диссидентов-психопатов. Психушки всегда с радостью принимали Пита в свои объятия, когда у него появлялась необходимость спрятаться от алиментов, долгов друзьям или пересидеть какое-нибудь разбирательство по хулиганству. А Пит, что называется, сотрудничал.