– Может быть, он отправился в N или в Глухов? – предположил я.

– Может быть, – согласилась экономка, подумав. – Но Анна Львовна беспокоится, потому что господин учитель был навеселе. Она боится, не случилось ли с ним чего-нибудь.

– Уверен, что господин Головинский скоро найдется, – сказал я. – Могу ли я видеть госпожу баронессу?

– Сейчас доложу ей о вас.

Амалия Корф, хмурясь, сидела в гостиной. Она делала вид, что читает книгу, но видно было, что ее мысли находятся далеко. В ярком дневном свете лицо баронессы казалось потускневшим и осунувшимся.

– А, господин Марсильяк! Сердечно рада вас видеть... Прошу вас, присаживайтесь.

– Вы уезжаете от нас? – спросил я, опустившись в широкое просторное кресло.

– Да, по делам, как вы знаете, – ответила баронесса. – Право же, теперь я жалею, что согласилась воспользоваться гостеприимством господ Веневитиновых. – Сарказм и неприязнь звенели в ее голосе. – Мне надо ехать в Глухов, чтобы поспеть на поезд и как можно скорее прибыть в Петербург, а я не могу сдвинуться с места, потому что мадам послала всех людей на поиски Головинского, и кучеров тоже нет.

Под мадам она, конечно, имела в виду хозяйку дома, и невольно я вспомнил намеки бойкой Изабель Плесси по поводу последней и учителя верховой езды. Были ли то обычные сплетни или, как настаивала Изабель, они отражали истинное положение вещей?

– Я скажу Григорию Никаноровичу, – откликнулся я на слова баронессы. – Уверен, он пришлет за вами экипаж.

– Вы меня очень обяжете, – заметила Амалия Корф. – Но, насколько я понимаю, вы ведь пришли ко мне не только за этим?

Ее прямота была достойна уважения точно так же, как и ее проницательность, и, ничего не утаивая, я рассказал ей о том, кто и почему стрелял в нас.

– Вероятно, вы считали, что там могли быть Леманн или Фрида Келлер. Однако в действительности в этом лесу прятался конокрад, который счел себя задетым моими неосторожными словами, – закончил я и умолк.

Амалия Корф смотрела в окно. Улыбки ее я не понимал.

– Положим, вы не могли знать, что именно я думала по данному поводу, – наконец заговорила она. – Однако я благодарна вам за то, что внесли ясность. Где Кривой теперь? Арестован?

– Пока нет, – сообщил я, – но мы его ищем.

Амалия пожала плечами и болезненно поморщилась от неосторожного движения.

– Что ж, – сказала она, – желаю вам всяческих успехов.

Она мне никогда не понравится, внезапно понял я. Не нравилась мне прежде и не нравилась сейчас, но в то мгновение я с необыкновенной отчетливостью осознал, что сия высокомерная дама с холодным голосом и неприятными манерами всегда будет вызывать у меня отторжение. Да, она устала, была ранена, и дело, из-за которого она приехала сюда, складывалось вовсе не так, как ей того хотелось, но в сердце своем я не находил для нее оправдания.

Кто-то робко поскребся в дверь.

– Войдите! – резко крикнул я.

Вошла гувернантка-француженка, мадемуазель Бланш, и с растерянным видом остановилась у порога.

– О, месье, как хорошо, что вы здесь... Это снова случилось. Вы должны пойти туда.

– Что еще случилось? – хмуро спросил я.

Мадемуазель Бланш озадаченно мигнула, ее нижняя губка задрожала.

– Они нашли его... месье Анатоля. Он мертв.

– Что, упал с лошади и сломал себе шею? – спросил я, все еще не понимая.

– Нет. – Мадемуазель Бланш мотнула головой. – Он убит.

ГЛАВА ХХХIII

Сосенки в лесу укоризненно качают головами, сплетницы-березки торжествующе перешептываются. В ветвях заливаются птицы. Кто знает, может, они тоже говорят об убитом?

Староста и понятые вызваны из деревни. Урядник Онофриев, трезвый и важный, держит в поводу лошадь Головинского, которую нашли в полусотне шагов от места преступления. Доктор Соловейко, глядя на бесформенную груду у наших ног, болезненно морщится. К нам подходит Григорий Никанорович, бодрый и энергичный как всегда.

– Добрый вечер, господа!

– Для кого он добрый, а для кого не очень, – ворчит Соловейко, пожимая протянутую руку.

– Что тут у нас? – не обращая внимания на его замечание, говорит Ряжский. – Да... – Увидев мертвое тело, он слегка отпрянул, и на лице его изобразилось замешательство. – Ну что ж... Упал с лошади, ударился головой о камень и испустил дух. Право же, господа, не вижу причин, почему надо говорить непременно об убийстве... Вы что-то хотите сказать, доктор?

Соловейко нахмурился.

– Если бы он ударился головой, у него бы была одна рана на голове, – сердито сказал он. – А теперь полюбуйтесь на это месиво. Неужели похоже, что он ударился один раз?

– Ну... ну... – Ряжский замялся. – Может быть, звери его потрепали?

– Нет, – сказал я. – Мы нашли камень, на нем брызги крови и сгустки мозга. Похоже, что несчастного били, пока не забили насмерть. Кто это сделал, нам пока неизвестно.

– Камень? – быстро спросил Григорий Никанорович. – Вы хотите сказать, как и в деле Елены Веневитиновой?

– Да, – ответил я. – Но Стариков совершенно точно тут ни при чем. Он ведь уже находился под стражей.

– Ну да, конечно же... – растерянно пробормотал Ряжский.

Было видно, что он говорит первое, что приходит ему на ум. Доктор Соловейко пристально поглядел на исправника, нахмурился и покачал головой.

– У вас есть... гм... какие-нибудь теории... версии? – нерешительно спросил Григорий Никанорович.

– Пока никаких, – ответил я. – Я велел людям обыскать лес. Может быть, и удастся обнаружить что-нибудь, хотя я не слишком на это надеюсь.

– До чего же все неприятно! – в сердцах выпалил Ряжский. Он отвернулся, чтобы не смотреть на мертвеца. – Кстати, по тому делу, о котором вы мне докладывали... Я велел арестовать Настасью. У нее в конюшне нашлась лошадь, на которой Кривой обычно ездит. Однако его самого нигде нет.

– Настасья сказала что-нибудь? – спросил я. – Где сейчас Кривой?

– Ну вы же знаете наш народ, – фыркнул Григорий Никанорович. К нему мало-помалу возвращалась былая уверенность. – Настасья уверяет, что она-де волнуется за Кривого, потому что лошадь вчера сама к ней пришла, а всадника на ней не было. По словам Настасьи, она боится, что с ее ненаглядным Антипкой могло произойти какое-нибудь несчастье. Она клялась и божилась, что на уздечке лошади были следы крови.

Я взглянул на коня Головинского, которого Онофриев по-прежнему держал в поводу.

– Да, если бы животные умели говорить, они бы нам многое рассказали, – заметил я.

Доктор Соловейко, наклонившись над трупом, что-то внимательно рассматривал.