Нет, брешу, понятно же, почему нравилось: другого не было. И фотографии снимал сперва на пленку, потом проявлял ее, затем на сложном оборудовании в темной комнате при красном свете печатал на бумаге – все потому, что иначе было нельзя, но с какой стати я стал бы делать это сейчас, когда давно на смену пленочным пришли цифровики, а затем и вовсе любой снимок делаешь небольшим усилием, сужая зрачок, а то и вовсе мысленной командой?

Помню, в свое время даже Голембовские перестали ездить на Кипр и в Египет: с внедрением тактильности виртуальный мир стал настолько вещественным, что самые заядлые туристы стали предпочитать именно такие вояжи. В конце концов, по морде можно получить и от виртуального персонажа, причем по-настоящему: и больно будет, и отпечаток на щеке останется. Не говоря уже о том, что почувствуешь аромат, свежесть воздуха, увидишь египетские пирамиды и поговоришь с каким-нибудь туристом, который в этот момент точно так же сидит у себя в доме с обручем на голове.

2090 год

Сегодня, выходя из офиса, ощутил, как меня снимают со всех сторон, а затем из-за виртуальной завесы впрыгнула хорошенькая ньюсвичка с кукольным личиком, на левой груди эмблема телеканала, ее глаза обшаривали мое лицо, пока я соображал, что пирсинг в ее тоненьких бровях не просто украшение, а мощные телекамеры.

– Простите, – спросила она с деланым оживлением, – что так неожиданно, но как вы прокомментируете странный поступок академика Огнивца?

– А что он такое натворил? – спросил я настороженно.

– Два часа назад он ушел из жизни, – отчеканила она, я чувствовал, как все телекамеры крупным планом показывают мое лицо, включил, и там, в уголке мозга, видел эти экраны в квартирах, где толпа ньюсовиков берет интервью у главного специалиста холдинга «Каролина». – Вы не знали?.. Странно, вас это должно встревожить!

– Меня тревожит смерть каждого хорошего человека, – ответил я, – а Огнивец был хорошим человеком и очень талантливым ученым.

– Вы понимаете, – возразила она, – о чем я спрашиваю.

– Не совсем, – ответил я сдержанно.

Я продолжал двигаться к своему автомобилю и теперь видел, сколько их, записывающих мои слова, а потом все-таки ухитряющихся их переврать.

– Хорошо, – сказала она упрямо, – вы один из тех, кто помнит еще такие чудовища, как компьютеры… я правильно произношу?.. вы прошли через несколько эпох, а в некоторых принимали самое деятельное участие… Скажите, как вы себя чувствуете?

Я видел, что у нее с языка не сорвался главный вопрос, но по журналистской привычке решила слегка подогреть, накалить, повысить интерес, и я ответил с предельной серьезностью:

– Превосходно.

– Прекрасно, – обрадовалась она. – Значит, никаких нехороших мыслей о бренности жизни…

– Никаких, – заверил я.

– Вы не устали от жизни?

– Ничуть.

– Вы ее по-прежнему любите?

– Иногда ненавижу, – ответил я.

Она насторожилась, а я почти увидел, как в далекой телестудии записывают не только каждое мое слово, но и движение мышц, аналитики сразу же дают им истолкование, почему и зачем именно так дернулся тот или иной лицевой мускул.

– И что же?

– А ничего, – ответил я спокойно. – Ненависть – это тоже сильное чувство, согласны?

– Полностью, – ответила она и взглянула с ожиданием. – Вас держит ненависть?

Я засмеялся.

– Нет, кое-что противоположное… Извините, это все, что я могу сказать.

Я сел в автомобиль, он закрылся со всех сторон непроницаемыми щитами и с места набрал скорость. Ветровое стекло превратилось в экран, крупное лицо Холдеманна заняло его от края и до края, он внимательно всматривался в меня, в глубине темных глаз усталость и тревога.

– Что-то прознали, – обронил он. – А ты, кстати, как себя чувствуешь?

– Нормально, – ответил я с некоторым недоумением, скорее Пизанская башня спросит о самочувствии у Останкинской, чем шеф о моем здоровье, – а что случилось? Я после того курса омоложения, спасибо вашей настойчивости, чувствую себя все еще тридцатилетним!

– Просто проявляю заботу, – сказал он сварливо, – о лучших сотрудниках. Ты ведь лучший, знаешь?

– Польщен, – ответил я настороженно, – а кто лучший, тому нагружают воз больше, да?

Он криво усмехнулся, под глазами круги, лицо в самом деле усталое.

– Мы с тобой старики, – обронил он, – потому интересуюсь. Остальные в компании в два-три раза моложе. Потому у меня к тебе… ну, почти родственное. Хочется иной раз тебе вытереть нос… или сказать что-нибудь теплое. Ты уж держись, ладно?

Я наконец сообразил, переспросил:

– Это из-за Огнивца?

Он помялся, кивнул.

– Да. Я тоже был на том симпозиуме, где он доказывал Зельду, как будет фанфаронить при сингулярности. А старый мудрый Зельд что-то сомневался. Помнишь?.. Так вот Зельд еще жив и активно работает, а вот Огнивец…

– Я не сдамся, – ответил я. – Не сдамся.

Он кивал, пока машина, ведомая автопилотом, стремительно неслась по улицам, всматривался в меня отечески заботливо. Вообще-то он знает, что меня держит в жизни. Знает и почему все эти дурости насчет разочарованности в жизни, пресыщения и поисков смысла в небытии отскакивают, как капли дождя от ветрового стекла. Просто он давно миновал тот возраст, потому и опасается, что неистовый огонь, пожирающий мою душу, погаснет. У него все прошло благополучно: была любовь, была счастливая семья. Выросли дети, внуки, правнуки, они с супругой состарились, любовь давно переродилась в теплое чувство дружбы, затем пришла дряхлость, провалы в памяти, равнодушие. В какой-то период супруга умерла от старости, он воспринял это со спокойствием девяностолетнего человека, который и сам бы вскоре…

Но наступил период высокой медицины, сосуды ему очистили от бляшек, обновили сердце и вообще внутренние органы, он постепенно снова начал мыслить остро и мощно, воспринимать мир, включился в работу, а та жизнь, до его старости, воспринимается как тусклые черно-белые фотографии, что не вызывали ничего, кроме слабого щема.

И как ему объяснить, что у меня полыхает все тот же огонь? Наша любовь подстрелена на взлете.

Через две недели меня пригласили на внеочередное собрание вэтэшников, разработчиков высоких технологий. Несколько удивленный, я прибыл вовремя, в аэропорту встретил Зельд, внешность киногероя, крепко пожал руку. Глаза внимательно и цепко просканировали мое лицо, взгляд тревожный, несмотря на растянутые в приветливой улыбке губы. Наш старый инстинкт, лицо надо держать приветливым, хотя прекрасно чувствуем друг друга благодаря настроенным по одной программе чипам. Вообще могли бы общаться, не раскрывая рта, но все почему-то трепетно придерживаемся старых методов.