– Он не только это сделал, – буркнул Кошкин, глядя в окно. – Ладно, неважно.
– Я тебе помог? – спросил Толя с надеждой.
– Да все нормально, Толян, – усмехнулся капитан. – Мне только интересно: сколько человек из присутствующих получали письма, будто они убили Евгению? И почему никто ни словом об этом не упомянул?
– Думаешь, это массовая рассылка?
– Уверен.
– Ну и для чего все это? – нахмурился Толя. – Шантаж?
– Нет, не думаю, – ответил Кошкин. – По-моему, автор писем действовал вслепую. Он знал, что Евгению убили, но не знал кто. Своими письмами рассчитывал встревожить убийцу и вынудить его совершить ошибку.
– А откуда он мог знать, что ее убили? – возразил Толя. – Ведь до недавнего времени и речи не было о том, что это убийство.
– Возможно, он не знал, просто его что-то насторожило, – сказал Кошкин. – Или некоторые обстоятельства показались ему подозрительными. Что-то в этом роде.
– Некоторые обстоятельства… – угрюмо повторил Толя и задумался.
Кошкин перегнулся к нему через стол.
– Толя! Если у тебя еще что-то есть, я тебя прошу, не темни! Уже троих убили, а ты сам понимаешь, до чего рискованно залезать в такого рода дела…
– Да нет, – отмахнулся Толя, – это все не то. Да и вообще к этому делу не может иметь отношения. – Он немного помолчал. – Просто у меня такое странное ощущение сегодня возникло… Как это называется – дежавю, да?
– Что еще за дежавю?
– Олег, я же сказал, я вовсе не о твоем деле, – устало ответил Толя. – Скорее о моем. Ведь я уже слышал этот голос… Совершенно точно слышал. И я его узнал. Как-то странно все это.
Он поднялся с места.
– О каком голосе ты говоришь, Толя? – спросил Кошкин, но тут в дверь без стука вошла запыхавшаяся домработница.
– Олег Петрович, – важно объявила она, – нам надо поговорить! Сейчас же!
– Да по телефону я его слышал, по телефону, – ответил Толя на слова капитана. – Ладно, Петрович, не обращай внимания. Мне надо подумать.
– Ты только далеко не уходи, ладно? – крикнул Кошкин ему вслед. – Если хочешь, можешь переночевать у меня по соседству.
– Да что ты, капитан, ей-богу, – обиженно буркнул Толя. – Я тебе что, маленький?
И дверь за ним захлопнулась.
– Что вам, Наталья Алексеевна? – спросил капитан у домработницы.
Не сводя с него взгляда, она села и крепко сцепила пальцы.
– Слушайте, капитан, – зашептала она. – Сколько вам надо дать, чтобы вы от Маши отвязались?
Кошкин метнул на нее колючий взор и отвел глаза.
– Во-первых, я взяток не беру, – холодно промолвил он. – А во-вторых, к вашей Маше я и не привязывался.
Домработница недоверчиво покосилась на него.
– Вы же ее обвинить собираетесь, – выпалила она.
– В чем это?
– Ну как – в чем? Она же труп Антона Савельевича нашла. Мы же ученые, знаем, как вы любите дела на людей вешать. Кто нашел, тот и убийца!
Олег поморщился.
– Это вам Илона Альбертовна напела? – без обиняков спросил он.
Лицо Натальи Долгополовой страдальчески скривилось.
– Она ко мне пришла и заявила, что ей все ясно, – выпалила домработница. – Я подавала на стол, значит, отравила Валентина Степановича я. А Машка профессора убила, потому что он что-то заметил и мог меня выдать. Илона Альбертовна и предложила, чтобы мы отказались от наследства, не то она даст делу ход. Но сами посудите, – домработница оглянулась и понизила голос, – зачем мне отца своего ребенка травить-то? Ничего плохого он нам с Машей не сделал!
– А, – вяло протянул Кошкин. – Значит, Валентин Степанович – отец Маши?
Какая занятная игра генов, подумалось ему. Как легко, можно даже сказать, играючи пролетарская генетика матери вытеснила интеллигентскую генетику отца.
– Ну, а как же, – обидчиво произнесла Наталья Алексеевна. – А то зачем бы ему все ей завещать!
– А Елизавета Валентиновна знает, что у нее есть, хм, сестра? – спросил Кошкин.
«И на кой черт я это спросил?» – устало подумал он. Какое ему дело до запутанных родственных связей разных Адриановых, законных и незаконных?
– А это большой вопрос, Валентиновна она или, простите, Антоновна, – с торжеством ответила Наталья. – Вы небось слышали, что профессор Свечников сильно был неравнодушен к Илоне Альбертовне? Только вот незадача, она же из Латвии приехала в Москву учиться, у нее прописки московской не было. А профессор не дурак, он на дочке академика женился, который ему с карьерой помог. Ну и, сами понимаете, никак он не мог развестись, это значило крест на себе поставить, не меньше.
Ну да, сказал себе Олег, профессор женился ради карьеры, а Илона Альбертовна, чтобы задержаться в столице, вышла замуж за начинающего писателя. Вскоре он стал сочинять детективы и прославился, так что ничего она не потеряла. Евгения вышла за старика, потому что он был богат и знаменит, Филипп Ермолов женился, чтобы не возвращаться в родную провинцию и опять же ради карьеры и знакомств… Черт бы их всех побрал, в порыве раздражения подумал Кошкин, да хоть кто-нибудь живет с кем-то не из меркантильных интересов, не из-за денег, связей и славы? Есть ли, мать ее за ноги, хоть какая-то любовь в этом лучшем из миров, или он безнадежно отстал, застрял в своем собственном романтизированном времени, а все остальные уже давно калькулировали любое чувство и вкладывают в него сердце (да и любые другие органы, если уж на то пошло) прямо пропорционально социальному статусу своего избранника?
«И что это у него лицо-то такое злое?» – думала растерянная Наталья Алексеевна.
– Относительно Лизы – это вам Валентин Степанович сказал, что она не его дочь? – спросил Кошкин.
– Ну, кто же в таком признается-то, – протянула домработница. – Мужчине-то уж тем более обидно. Но подозрения у него были, да, были. Поэтому он и не захотел ничего ей оставлять. – Она помедлила и льстиво улыбнулась. – Так вы на нашей стороне?
– Нет, – коротко ответил Олег, – я сам по себе. Но если ваша Маша ничего не сделала, ей нечего и бояться.
Наталья Алексеевна стала ловить его за руку и твердить, что они век его не забудут. Со стороны, должно быть, это выглядело на редкость нелепо, и капитан был рад, когда домработница наконец ушла.
«Семейные драмы, сериальные страсти… До чего же мне все это надоело. Интересно, почему он сказал про голос? Какой еще голос? Что-то ты темнишь, Толя… При чем тут какой-то голос?»
За окнами завыл ветер, и тотчас боль иголочкой впилась в висок под шрамом, тоненьким пунктиром прострочила мозг. Морщась, Кошкин поднялся с места и добрел до ванной комнаты. Привычным жестом он включил свет, распахнул дверь – и замер.