Однако в то памятное утро в замке Диковских и в его окрестностях решительно никто не был настроен на идиллический лад, скорее напротив – всем не терпелось собственными глазами увидеть, как князь Август Яворский разделает ненавистного супостата-крестоносца. Разумеется, если бы того четвертовали или хотя бы посадили на кол, зрелище вышло бы куда более любопытное; но господа на то и господа, чтобы распоряжаться, и раз уж они решили, что юный Август заколет немца при всем честном народе, так, значит, тому и быть.
С самого рассвета на поле, где должен был произойти поединок, начали стекаться любопытные. Вскоре мест на всех уже не хватало; то и дело возникали стычки, в которые приходилось вмешиваться замковой страже, которой было поручено наблюдать за порядком. Пока не появились ни князь, ни его свита, толпа развлекала себя разговорами. Вспоминали Грюнвальдскую битву, в которой участвовали чуть ли не все присутствующие, если верить их словам; вспоминали Белый замок; ругали немцев, хвалили князя Доминика и обсуждали вчерашний поединок. Кое-кто держался того мнения, что рыцарь и сегодня окажется сильнее и что князю Августу определенно несдобровать, люди знающие уверяли, что наверняка все устроят иначе: князь Август, будь он даже одноногий, однорукий и кривой, все равно одержит верх и побьет крестоносца. После чего разгорелся жаркий спор: одни утверждали, что князь Август боец хоть куда и без всяких ухищрений, другие – что только дунь на него, и он улетит от страха. Когда истина не может лежать посередине, ее тут же начинают устанавливать кулаками, и спорящие едва не сцепились врукопашную.
Но тут протрубили трубачи, появились князь Доминик, епископ, холеный пан, прибывший из самого Кракова, красавица Анджелика в роскошном наряде, казавшаяся бледнее, чем обычно, и придворные из княжеской свиты. Мадленка пришла в числе последних, затерявшись между дамами литвинки. У девушки было достаточно причин желать, чтобы ее появление прошло незамеченным, однако не тут-то было: зоркая Анджелика, обернувшись в ее сторону, узнала ее и подозвала к себе. Та нехотя приблизилась. Невеста князя сидела под балдахином слева от Доминика.
– Я думала, ты уже покинула нас, – сказала Анджелика.
– И присоединилась к праотцам? – съязвила Мадленка. – Вы ошиблись, благородная панна.
Анджелика умела пропускать мимо ушей то, что не хотела слышать, и на лице ее совершенно ничего не отразилось.
– Может, ты правильно сделала, что осталась посмотреть, как твой защитник умрет, – продолжила она спокойно. – Отсюда тебе будет лучше видно. Подвинься, Мария…
Служанка с недовольной миной выполнила приказание, и Мадленка, поколебавшись, опустилась на освободившееся на скамье место. Отсюда все поле было видно как на ладони, и при мысли о том, что вот-вот произойдет на нем, у девушки невольно сжалось сердце. Помня, что вокруг нее враги, она заставила себя беспечно улыбнуться и подняла глаза на ненавистную литвинку.
– Где же ваш ручной зверь, госпожа? Я что-то не вижу его.
Облачко набежало на лицо Анджелики.
– Он умер, – коротко сообщила она. – Он прискучил мне и Доминику тоже.
Мадленка содрогнулась и отвернулась. Тут она обнаружила, что попала в поле зрения пана Кондрата, глядевшего на нее ласково, как скупец глядит на случайно найденный клад невероятной ценности. «А, чтоб тебе пропасть!» – подумала девушка, но мило ему улыбнулась. Пан Кондрат заиграл бровями и тоже заулыбался, за что Мадленка пожелала ему уже гореть в аду до скончания веков. До нее не сразу дошло, что епископ Флориан что-то говорит, обращаясь ко всем собравшимся. Мадленка напряженно прислушалась, но слабый голос епископа терялся в пространстве, заполненном праздной, скучающей, жаждущей крови толпой.
Речь его была бесцветна и пересыпана таким количеством латинских выражений, что понять ее определенно было нелегко. Красочно описав подвиги крестоносца, достойные, разумеется, всяческого порицания, епископ долго распространялся о праве князя Августа убить своей рукой человека, лишившего его матери и крестной. Но так как князь Август, говорилось далее, не хочет быть несправедливым, он предоставляет вышеозначенному крестоносцу возможность умереть с оружием в руках, защищаясь. Заканчивалась сия рацея похвалой князю Доминику и его милосердию, настолько витиеватой, что воспроизвести ее здесь нет никакой возможности, не уморив вас, мои благосклонные читатели, скукой. (Тех, однако, кто интересуется образчиками старинного красноречия, я отсылаю к изысканиям добрейшего барона Брамбеуса, в свое время основательно проштудировавшего летописи, где помещается рассказ о данном событии.)
Итак, епископ умолк и вернулся на свое место, сопровождаемый одобрительным гулом зрителей. Гул, однако же, немедленно превратился в рев, когда бойцы вышли на поле. До решающей схватки Август, как и подобает христианину, исповедался и причастился; крестоносец от исповеди отказался, заявив, что исповедался загодя, в Мальборке. Когда он появился, зрители стали осыпать его оскорблениями, а некоторые даже принялись бросать в него огрызки яблок и грязь; Мадленка закрыла лицо руками, чтобы не видеть мерзкой вакханалии.
На синеглазом рыцаре была кольчуга и легкие доспехи, на Августе – более тяжелая броня. Подошли оруженосцы, чтобы вручить бойцам мечи и кинжалы и помочь надеть шлемы. Мадленка, вновь глядевшая на происходящее, заметила, что шлем, предназначенный для крестоносца, ему мал. Толпа заулюлюкала. Боэмунд сделал жест, означавший, что он отказывается от шлема, и оруженосец убежал трусцой, унося шлем под мышкой. Мадленка похолодела: с непокрытой головой у крестоносца не оставалось никаких шансов.
Август, уже стоявший в полном вооружении, подозвал своего оруженосца и велел ему снять с себя шлем. Князь Доминик нахмурился. Боэмунд бросил на противника безразличный взгляд и отвернулся. Какой-то нищий в первом ряду, беззубый, уродливый малый, прыгая на месте от возбуждения, кричал ему всякие похабные слова. Боэмунд, словно не слыша их, пятясь, мало-помалу приближался к нему, и когда до нищего оставалось два или три шага, неожиданно обернулся. Лезвие меча сверкнуло в его руке, как молния, и нищий отчаянно завыл. Острием клинка рыцарь нарисовал у него на лице тевтонский крест. Толпа отхлынула; нищий, ослепший на один глаз, ползал по земле и дико верещал. Стража бросилась наводить порядок, а Боэмунд вернулся в центр поля, но теперь уже никто не осмеливался швырять в него объедками или изустно позорить его. Август – тоже без шлема, с непокрытой головой – стал напротив.
– К чему это? – спросил Боэмунд так, словно видел его впервые.
– Я все равно тебя убью, – отозвался Август. – Но мне не хочется, чтобы люди думали, будто я одолел тебя не в честном бою.
Боэмунд ничего не сказал, только сплюнул далеко в сторону.
– Тебе нужны другие доспехи, – продолжал Август.
– Меня устраивают и эти.
Август перебросил меч из правой руки в левую и обратно.
– Ты готов умереть?
– Не больше тебя.
Герольд подал знак к началу схватки, протрубив в трубу, и бойцы сошлись.