Вот почему теперь, возвращаясь из школы, я каждый раз менял свой маршрут, два-три дня шел одним путем, потом другим. Тропинок было протоптано много, но чаще я пробирался фруктовыми садами или шел по таким дорожкам, где не ступали копыта лошади ни одного всадника, а ведь все калифорнийцы скакали на лошадях и презирали пеших.
Прошло немало времени с тех пор, как я стал ходить новыми, уже полюбившимися мне маршрутами, когда вдруг однажды увидел дона. Мисс Нессельрод говорила, что он редко наведывается в город, не выходя с ранчо иногда по несколько месяцев подряд. И вот наступил день, когда однажды, выбираясь из чьего-то сада, я услышал за собой топот копыт и обернулся, чтобы посмотреть на всадников.
Я не мог ошибиться. На великолепном жеребце, в седле, отделанном серебром, сидел красивый пожилой человек. Борода и усы его были белы. На этот раз его сопровождало шестеро, и одного из них я сразу вспомнил: нос его надвое делил шрам, это он когда-то хотел убить меня в пустыне.
Всадники проскакали мимо, но не успела еще на дороге осесть пыль от копыт их лошадей, как я уже перемахивал через забор, ограждающий двор мисс Нессельрод.
Усевшись на забор и давая своей лошади полакомиться морковкой, я подумал о поведении своего дедушки. Его ненависть была непомерной, испепеляющей. Мисс Нессельрод говорила как-то, что непомерная гордыня — это глупость, но раз уж она существует, с ней приходится считаться. Но ненависть...
В тот день я не пошел в лавку, оставшись дома. И все думал о недавней встрече. Удивительно, но я испытывал какую-то невольную симпатию к моему деду. Может быть, оттого, что мы все же были связаны узами родства? Или почему-то еще?
Эта гордость объяснялась его корнями, знатным происхождением. Об этом говорили когда-то и мои родители, да и многие другие. И то, что его дочь посмела выйти замуж за бедного моряка, стало для деда позором, несмываемым на его роду пятном. Начитавшись романов Вальтера Скотта и других писателей, я представлял себе, что означал подобный шаг единственной дочери для столь знатного семейства моего деда.
Наш мир разительно отличался от его: наш основан на собственных достижениях, честно выполняемом долге, а мир моего дедушки — на элементарном существовании.
Все, что он имел и чем гордился, в одночасье внезапно разрушилось. Неохотно, но я постарался встать на его точку зрения, хотя и не принимал ее.
Вечером я поделился с мисс Нессельрод своими мыслями, и она сказала:
— Иоханнес, ты, я вижу, вырос. Стал мужчиной и хорошим человеком.
В городе продолжали происходить разнообразные события, некоторые Фразер пытался объяснять нам, своим ученикам, но очень осторожно, чтобы невозможно было определить, кому он сочувствует, а кому — нет, чью точку зрения разделяет.
Калифорнийцам никогда не нравились идеи собственных правителей, которые всегда назначались властями Мексики. Одних правителей любили, других просто терпели, ибо те приходили к власти лишь затем, чтобы обогатиться, а потом тихо исчезнуть. Таким оказался и Мичелторен, удравший из Калифорнии после кровавой схватки в долине Сан-Фернандо. Губернатором Лос-Анджелеса стал дон Пио Пико.
Я частенько встречал его на площади. Это был дородный, красивый мужчина, за простецкими манерами которого нередко скрывалась прирожденная проницательность, умение управлять людьми и событиями.
Все внезапно переменилось. Седьмого августа 1846 года коммодор Р. Ф. Стокман с небольшой флотилией бросил якорь около Сан-Педро, и на берег высадилось четыреста человек в сопровождении легкой артиллерии. Быстро продвинувшись, отряд захватил Лос-Анджелес. Губернатору Пико и генералу Касто удалось бежать и скрыться в Соноре.
Позже, когда Фремонт и Стокман вернулись в Сан-Франциско, калифорнийцы отбили город у лейтенанта Геллеспо.
Горожане в те дни все куда-то торопились, по улицам ходили быстро, то и дело собираясь в кучки, обсуждая происшедшее.
Мисс Нессельрод испытывала раздражение.
— Этого не должно было случиться, — негодовала она. — Англичанам надо быть более тактичными...
Но мексиканцы такими не оказались, и менее всех — лейтенант Геллеспо, который и пострадал за это.
О многом, происходящем тогда в городе, я ничего не знал. Вечером приехал Джакоб Финней и на случай возникновения беспорядков решил остаться в нашем доме.
— Твой дед вернулся на свое ранчо, — известил он. — Уехал прошлой ночью, поэтому несколько дней можешь жить спокойно.
— Вы видели мистера Флетчера? — спросил я.
— Знаю, что он в городе. Ты не встречал его? — взглянул на меня Джакоб.
— Он приходил сюда, в лавку. Мне он не нравится.
— Мне тоже. — Финней пристально опять взглянул на меня. — Флетчер... Интересно!.. Неприятный человек! — Финней продолжал плести сыромятную плетку. — Чувствую, что однажды у нас с ним возникнут проблемы.
— Он угрожал мне, — признался я Джакобу и рассказал обо всем, что произошло недавно.
Он слушал меня внимательно, не прерывая.
— Ну, малыш! Ты явно вырос! И ничего не бойся. Если он еще раз появится здесь, скажи, что ты ничего не знаешь, ничего не слышал, и посоветуй обратиться прямо ко мне.
Он отложил в сторону плетку, подошел к окну, всматриваясь в темноту.
— Сегодня попозже должен приехать Келсо.
Что-то, я заметил, еще его беспокоило. Он снова взялся за плетку, потом опять отложил, еще раз подошел к окну, вышел во двор и заглянул в загон.
— У тебя еще целы твои пистолет и ружье? — поинтересовался он, вернувшись.
— Да, целы.
— Держи их под рукой. У меня не вызывают беспокойства калифорнийцы или американцы — хочу сказать, военные. В Сонора-Тауне сейчас слишком много собралось всякого сброда и, если они решат, что им никто не может противостоять, то могут начаться грабежи. Больше всего я волнуюсь за китайцев. Они хорошие люди, и у многих из них имеются деньги. Очень много денег.
Финней прикорнул возле входной двери, положив около себя пистолет.
Я проснулся среди ночи оттого, что кто-то тихо царапался в дверь, потом послышался приглушенный разговор. Я узнал голос Келсо.
— Джакоб! Рад видеть тебя, старик! Как поживаешь?
— Работаю, сам видишь. Было бы хорошо, если бы и ты присоединился к нам.
— Ну... присоединиться к вам... с какой целью? Я теперь слишком стар, чтобы бродить по окрестностям Лос-Анджелеса, Джакоб. А последние месяцы был похож на листок, гонимый ветром. Я ощущал себя счастливейшим человеком, когда ехал сюда, на запад. Полным энергии, потому что чувствовал, что нужен здесь, и Фарлей... он был хорошим товарищем, ты, Джакоб, и Зачари Верн... Тоже. Никак не могу забыть его. С ним многое связано.
— Конечно. Мы все это чувствовали. Он был особенным... среди нас.