Она ожидала меня в небольшой комнате, примыкающей к её жилым покоям; на столе был чай, хлеб, фрукты, несколько ломтей холодного мяса и сыра.
Звали хозяйку Сафия.
За едой она расспрашивала меня о событиях моей жизни, и я рассказал о спасении с галеры, об ученых занятиях, о пленении и побеге.
Сафия была старше меня, старше девушек, которых я знал, и я быстро понял, что мелкие проделки её не интересуют. Она откровенно сообщила мне, что у неё есть планы, в осуществлении которых я могу помочь, причем не без выгоды для себя.
Потом показала на стопку ковров и подушек на полу:
— Спать можешь здесь.
— Конечно. А где же еще?
Глаза её чуть сузились. У этой женщины был характер.
— Утром поговорим.
Вот и опять я выбрался из зыбучих песков отчаяния к водам благополучия. Будущее оставалось сомнительным, но я поел, попил, помылся и надел чистую одежду. И наконец улегся в постель — впрочем, не слишком мягкую.
Сафия, моя дама фонтана, обладала телом сирены, лицом богини и мозгами армянского торговца верблюдами. Что там у неё за мысли и планы, мне, конечно, не угадать, но Кордова — столица интриг, а в этом искусстве арабский разум одарен, как никакой другой.
Кто она — арабка, берберка, еврейка? Я даже не мог ничего предположить, а Сафия не дала мне ни малейшего намека или путеводной нити. Ее немногочисленные вопросы и замечания во время моего рассказа свидетельствовали, что она хорошо осведомлена обо всех событиях, происходящих в Испании, и, несомненно, сама каким-то образом вовлечена в эти события.
Несомненно также, что и мне придется принять в них участие. Несомненно, я — орудие, которым намерены воспользоваться, однако это орудие не забудет позаботиться о своих собственных интересах и о своей жизни. Несомненно.
Я коснулся кинжала. По меньшей мере, он у меня есть. А завтра, в случае удачи, будет и меч.
А пока что был сон.
Кордова — это Вселенная, Вселенная, в которой обращается множество планет, и каждая из них в известной степени обособлена от других. Теперь, после ночной встречи в саду, я стал обитателем одной из них.
Мой новый мир составляли те, кто, подобно мне, работал в Обществе переводчиков. В ежедневном круговращении моей новой жизни я встречался только с ними да ещё с несколькими лавочниками. Попал я в этот мир легко: потребовалось лишь слово Сафии, и ученые тут же приняли меня для беседы.
Мой прекрасный почерк их удовлетворил; но затем меня заставили читать вслух и переводить отрывки из книг как латинских, так и арабских. На столе лежал том «Канона» Авиценны, которого здесь знали под его настоящим именем — Ибн Сина. Поскольку я изучал этот труд раньше, мой перевод оказался вполне удовлетворительным.
Мне дали работу — переписывать «Указатель наук», составленный аль-Надимом в 988 году.
Каждый день я вставал на рассвете, неспешно одевался и уходил кратчайшим путем в библиотеку. И там оказывался среди пожилых людей, гораздо более заинтересованных содержанием рукописей, нежели своими собратьями по труду.
Вечером я шел домой через парк, иногда присаживаясь почитать в тени деревьев. И все это время почти не встречался с людьми, и старых знакомых среди них не было.
Работа моя была кропотливой, но увлекательной. Два месяца прошло в этих спокойных стараниях. Моя натренированная память легко поглощала факты, отбрасывая ненужное, но жадно схватывала все сведения, которые могли пригодиться.
Я все лучше овладевал арабским, значительно усовершенствовались и мои познания в латыни и греческом, а Сафия учила меня персидскому.
Поскольку город был для меня небезопасен, приходилось обходить стороной те улицы, где можно столкнуться с прежними знакомыми; однако в городе я появлялся в такие часы, когда шансы на подобную встречу были невелики.
Несмотря на мою первоначальную самоуверенность, Сафия отнюдь не находила меня неотразимым. По сути, если она вообще осознавала мою принадлежность к мужскому сословию, то от меня это ускользало. Благодаря этому отношения наши оставались простыми, однако вполне приятными.
Общаясь с ней, я сразу же понял, что она обладает умом, далеко превосходящим обыденный, и занимается делами, требующими тайны. Хотя Сафия ничего не говорила, вскоре мне стало ясно, что она — своего рода центр, куда стекаются сведения из многих различных источников. Мало что из происходящего в Кордове ускользало от её внимания — а равно и в Севилье, Малаге, Толедо или Кадисе.
То, что наши отношения оставались столь простыми, отчасти объяснялось наличием дочери у хозяина расположенной неподалеку гостиницы. Время от времени мы с ней встречались на улице; мы никогда не разговаривали, но друг друга заприметили. Это была полногрудая девушка с темными мавританскими глазами, окаймленными черными ресницами, и, как я уже говорил, мы часто проходили друг мимо друга. А в один прекрасный день не прошли…
Полученное в детстве знание друидской мудрости дало мне память и привычку к учению, и для меня переписать книгу было достаточно, чтобы запомнить её.
Среди прочего в библиотеке имелось ценное хранилище карт; многие из них были древними и давно устарели, другие же — совсем новыми. К некоторым из последних прилагались лоции и описания, которыми пользовались купцы-мореходы при мореплавании, торговле и жизни на чужом берегу. Лучшие из этих карт я перерисовал на куски пергамента, и вскоре у меня накопилась связка своих собственных карт.
Но вот однажды библиотеку посетил Иоанн Севильский и беседовал с разными переводчиками. Когда он приветствовал меня, как старого друга, в отношении ко мне произошла ощутимая перемена.
В монастырской тишине библиотеки, среди свитков пергамента, мои широкие плечи воина, должно быть, выглядели неуместно. И хоть я изо всех сил старался держаться смиренно, было очевидно, что я — не книжник и затворник, а скорее человек дальних дорог, морских просторов и поля боя. Но то, что я друг такого известного ученого, как Иоанн Севильский, сразу внушило окружающим уважение ко мне.
— Ты жил жизнью, богатой событиями, Матюрен, — заметил Иоанн, и глаза его лукаво блеснули.
— Не знал, что моя жизнь привлекла чье-либо внимание…
— Ты нажил себе врагов, но завоевал также и друзей.
— Друзей? У меня нет друзей.
— Но разве я не друг тебе?
— Для меня это большая честь… Правда, я не смел верить, что ты помнишь меня. Но другие друзья? Мне о таких ничего не известно… Во всяком случае, выдал меня врагам единственный человек, которого я считал другом.
— Но после побега разве не ждал тебя конь?
— Ты знаешь об этом? Тогда скажи, кого мне благодарить?
— Я не свободен это сказать. Допустим, кто-то полагал, что такому молодцу не время ещё умирать, да ещё столь низким образом… Кто-то, — добавил он, улыбаясь, — кто настолько верил в кое-какие твои необычайные способности, что знал: дай тебе шанс — и ты сумеешь сбежать.