Арабы, искуснейшие прядильщики и ткачи, проводили опыты со многими видами листьев, и мне шепотом рассказывали, что один из них придумал даже такой шелк, который мог отравить того, кто его носил, потому что в корм червям давали ядовитые для человека, хотя безвредные для шелкопряда листья.
Этот шелк был величайшей редкостью, и халаты или подштанники из него продавались лишь немногим тайным заказчикам. Впрочем, халаты из этого материала шили редко, потому что он особенно сильно действовал, соприкасаясь с кожей. Покупателями часто бывали женщины из гаремов, желающие устранить соперницу, или сыновья властителей, рвущиеся к трону. Чаще всего из такого шелка делали подштанники, рубашки или тюрбаны; в таких случаях сила яда увеличивалась под действием телесного тепла. Носивший такое платье был обречен на смерть, часто в припадке безумия, но без каких-либо признаков отравления.
Говорили, что один араб кормил своих червей листьями индийской лианы с цветами-колокольчиками, отчего черви будто бы давали шелк багряного цвета. Однако это были лишь слухи.
Продавались и красивые краски для пряжи; лучшая красная краска добывалась из насекомых, живущих на дубах; таких насекомых арабы называли «кирмиз" [13] .
На сердце у меня тяжким грузом лежало беспокойство, и я не решался надолго уходить из своей каморки, ибо, когда я понадоблюсь Сафии, то надобность эта будет внезапной и отчаянно спешной. Она дала мне кров, еду и одежду в момент наибольшей нужды, и более того, если кто-нибудь мог выяснить, где сейчас находится мой отец, то именно она. А ей грозит смертельная опасность — это я знал несомненно.
Иногда у меня мелькали подозрения, что она занимается колдовством, хотя никаких признаков этого я не замечал. А уж для человека, сведущего, подобно мне, в древнем неписаном знании, они были бы очевидны. Разве родители моих родителей не похоронены с ветками дуба и белой омелой?
Наши семейные предания повествовали о временах, когда на самом высоком месте острова Мон-Сен-Мишель стоял друидский храм — задолго до того, как христиане собрались что-то строить там. Разве мои предки не учились в тайных святилищах покинутого города Толант, разрушенного норманнами в 875 году?
Разве я сам не был посвящен в древние таинства, и не однажды? Впервые — у Мен-Марца, высокого серого камня вблизи Бриньогана на берегу, где я родился…
Говорили, что друиды исчезли, а может, их и не было никогда… Но обычаи и традиции очень живучи на суровых берегах нашей Арморики, и среди её обитателей есть такие, которые и поныне ещё ходят на старые места в глуши Арре и Гюэльгота.
Среди этих лесистых холмов, на берегах вспененных стремительных потоков, между скалами есть места, которые мы, посвященные в древнее знание, не забыли и никогда не забудем. Там познавал я историю моего народа, историю, начавшуюся ещё раньше, чем первые кельты пришли в Бретань. Некоторые из них перебрались в Англию и Эйре, отступая под натиском римлян, — лишь для того, чтобы через много лет вернуться и пополнить кельтское население Бретани.
Я снова подумал о Валабе. Придет ли она когда-нибудь на Улицу Книготорговцев? Увижу ли я её там?
Сафия не появлялась, и так могло продолжаться ещё много дней.
Я пойду на Улицу Книготорговцев.
Сбросив одежду, я искупался в небольшой ванне в углу комнаты. Это был старинный вестготский дом, а ванну устроили позже, когда появились мавры.
Постоянные упражнения в компании акробатов, борьба, учебные бои на мечах развили у меня мышцы спины, плеч, рук и ног. Я уже перестал расти, но возмужал и стал гораздо шире в плечах и в груди. У меня была тонкая талия, узкие бедра и стройные, но сильные ноги.
Когда я впервые ступил на землю Испании, меня ещё практически не беспокоила растительность на лице; а теперь я носил бородку, подстриженную по последней моде, и усы. Волосы у меня были черные, на свету приобретавшие рыжеватый оттенок, — наследие кельтских предков.
Поддавшись мгновенному настроению, я надел свою новую кольчугу. Она была мелкозвенная, поразительно легкая и носила клеймо знаменитого толедского оружейника. Меч я подвесил на перевязи через плечо — по мавританскому обычаю.
На улице было пусто, если не считать унылого ослика да двух верблюдов в отдалении, лежащих там, где их обычно седлали в дорогу. Странно, что животных оставили на ночь на этом месте.
Улица Книготорговцев была ярко освещена. Повсюду виднелись группы студентов, и, прогуливаясь среди них, я тщетно высматривал Валабу. Меня угнетало тяжелое чувство подавленности, но стряхнуть его не удавалось. Некоторые книготорговцы заговаривали со мной, явно стараясь втянуть в беседу, но в этот вечер мне было не до разговоров.
Разочаровавшись в конце концов, я отправился обратно. Ничего из моей прогулки не вышло. Валаба была занята где-то в другом месте.
Стоящий на углу нищий подошел ко мне за подаянием, но, приблизившись вплотную, прошептал:
— О могущественный! Не возвращайся домой. Беги! Если твоих врагов пока ещё нет здесь, то скоро они появятся…
Нищие дружелюбно относились к уличным музыкантам и певцам, а меня в то время считали одним из них. И все же я не мог последовать этому дружескому предостережению — мне надо было ждать Сафию.
У моего дома все было тихо и темно, только почудилось мне какое-то шевеление в тени неподалеку.
Войдя в дверь с обнаженным мечом в руке, я обыскал комнату — и убедился, что там никого нет; потом прошел в угол, где мог сидеть на постели и читать, оставаясь невидимым снаружи. Маленький фонарь я заслонил, а дверь чуть приотворил, чтобы заметить за ней малейшее движение.
Книга, которую я выбрал, была редкостью, позаимствованной из библиотеки Большой мечети. Она попала в мои руки необычным путем.
Я разбирался в кипе рукописей, не внесенных в каталоги, имея в виду привести их в мало-мальский порядок, когда полка, где они лежали, вдруг наклонилась вперед, открыв глазам моим узкую дверцу, утопленную в стене. Поскольку в этом помещении хранились старые рукописи, не переписанные ещё со времен аль-Хакима, вполне возможно, что о существовании потайной дверцы никто в библиотеке не подозревал.
Дверь была заперта, но любопытство мое все возрастало, и я открыл замок отмычкой, воспользовавшись искусством, которому обучился у уличного люда.
Передо мной оказалась небольшая комнатка, удобно обставленная, но на всем здесь лежал толстый слой непотревоженной пыли. Это был частный кабинет для занятий, возможно, принадлежавший когда-то самому аль-Хакиму. Несомненно, что именно здесь халиф, один из крупнейших ученых арабского мира, занимался изучением старинных рукописей.
Среди примерно пяти десятков книг, находившихся тут, были некоторые хорошо мне знакомые, но та, что лежала на столе, в кожаном переплете, представляла собой перевод с китайского и называлась «Ву Чин Цун Яо», то есть «Краткое руководство по военному искусству»; написал её Цзэн Кунлянь в 1044 году. Открыв её, я обнаружил тщательное исследование военного искусства китайцев, а также монголов. Больше всего заинтересовало меня описание взрывчатого порошка, который китайцы использовали в военных действиях. Среди примечаний в конце книги приводился рецепт его приготовления.