Через несколько минут два десятка наших развалились на постелях, а мы следили за крестьянином, который вынюхивал все кругом, а потом потихоньку ускользнул. Позже послышался топот лошади, галопом уносящейся в ночь, — лошадь нам пришлось для него оставить.
Мое восхищение гансграфом возросло до предела: так молниеносно он двигался и распоряжался.
Далеко ли поджидают враги, мы не знали. Мы разложили тюки с товарами так, чтобы было похоже на спящих людей, а в костры подбросили дров — пусть горят подольше.
Выслали вперед дозорных, которые должны были заблаговременно предупредить о приближении Турнеминя; несколько человек остались охранять женщин, товары и раненых, которые не оправились ещё после боя с раубриттером.
Они налетели стремительно.
Мы услышали грохот копыт, раздавшийся внезапно, с расчетом на ошеломляющую неожиданность удара. Им, должно быть, все представлялось простым и ясным, потому что атаковали они беспорядочно, тыкая мечами и копьями в мешки, — нехитрая уловка сделала свое дело. В миг, когда все спуталось и смешалось, наши лучники разом выпустили стрелы.
Турнеминь, старый боец, сразу же увидел ловушку и, не успели пропеть тетивы, закричал, давая команду отступать.
Стрелы попали в цель, и мы ударили на них из рощицы, где скрывались.
Надо мной возник огромного роста детина с занесенным боевым топором. Однако его удар, достаточно мощный, чтобы перерубить меня поперек, не достиг цели. Мой быстрый арабский конь стрелой метнулся мимо воина, и я нанес мечом страшный удар назад, наотмашь.
Удар пришелся туда, куда я метил, — в шею, сбоку, в место, не прикрытое доспехом. Топор выпал из мертвой руки, и чужая лошадь унеслась галопом; голова всадника безжизненно раскачивалась. В ночи громко раздавались крики людей и звон оружия об оружие.
Сколько это длилось? Минуту? Две? За все это время я даже мельком не видел Турнеминя.
Как было предусмотрено планом гансграфа, мы, тридцать бойцов, собрались и пустились в погоню; догнав двоих отставших, мы их прирезали, но потом, опасаясь нового нападения, повернули назад, к лагерю.
У нас обошлось без потерь, если не считать четверых легко раненных. Нападавшие же потеряли четверых в лагере и ещё двоих на равнине. Мы захватили в плен троих раненых и взяли пять лошадей.
Среди пленных расхаживал широкими шагами гансграф. У него была поистине монументальная фигура; сейчас он внимательно рассматривал пленных, устремляя свирепый взгляд то на одного, то на другого.
— Ну, воры, — заявил он, — есть у меня желание повесить вас на корм воронам. Крепких сучьев здесь достаточно, и веревок у нас тоже хватит. Долгонько они болтаются без дела… Или на огонь их? А? Как ты думаешь, Лукка? На огонь?
Он показал пальцем на одного:
— Вон тот, жирный, будет гореть веселым ярким пламенем. Можешь себе представить, как он будет поджариваться в собственном сале?
— Можно насадить его на копье, — серьезно заметил Иоганнес, — и поворачивать над костром, как на вертеле. Мне такое приходилось видеть в Святой Земле… Я просто поверить не мог, до чего ж долго им пришлось ждать смерти…
— Но может, случайно, у них есть что сказать, — предположил Гвидо. — Что толку жечь их, если они могут говорить?
— Ба! — сказал Лукка. — Что там они знают? Спалить — и делу конец!
Толстяк переводил взгляд с одного на другого, лицо его перекосилось от ужаса. У второго все время бегали глаза, он оглядывался по сторонам и облизывал пересохшие губы. Третий, угрюмый подлец, глядел свирепо и презрительно. От этого мы ничего не узнаем.
— А что они могут сказать? Замок Турнеминя неприступен.
— Повесить их или сжечь, и давайте кончать с этим делом, — сказал я. — Замок Турнеминя слишком далеко отсюда, чтобы напасть мимоходом, между делом. Вспорем им брюхо и бросим так. Они будут умирать ме-едленно…
Наши разговоры произвели ожидаемое действие. Двое из пленников были перепуганы насмерть. Толстяк все время глотал слюну, судорожно подергивая кадыком, словно его шею уже сдавливала петля.
— В замке, скорее всего, не таких богатств, ради которых стоило бы брать его штурмом, — заметил Лукка, — а для осады у нас мало времени…
— Там есть добыча! — неожиданно завопил толстяк. — Там товары двух караванов, взятые на прошлой неделе, и награбленное раньше добро. Я вам говорю, там всего полно!
— Заткнись, идиот! — яростно крикнул угрюмый. — Я тебе за это башку расколю!
— Ни одной башки ты больше не расколешь, — заметил гансграф. — И если ты проживешь ещё час, то только по моей прихоти, а я обычно прихотям не поддаюсь…
Он ткнул пальцем в толстяка:
— Повесить его!
— Умоляю! — пронзительно завизжал толстяк и обмочился от ужаса. — Я же сказал вам! И там есть потайной…
Угрюмый бросился на него, но гансграф с ошеломляющим проворством схватил его за волосы и отшвырнул назад.
— Посмей только шевельнуться или слово сказать — и я тебя заколю собственной рукой! — Он вытащил меч. — Ну, — обратился он к толстяку, — ты, как я понял, упоминал о потайном входе?
Существовал, оказывается, потайной выход, потерна, требующая ремонта — калитка не закрывалась как следует, и выход этот находился на теневой стороне замка, к которой близко подходил лес.
Толстяк говорил охотно, впрочем, и второй тоже. Когда они окончили рассказ, мы ясно представили себе, что нас может ожидать.
— Сколько в замке людей, — спросил я, — которые громили поместье Кербушара?
На мгновение стало тихо, и глаза всех троих пленников обратились ко мне. Они и прежде были крепко напуганы, но теперь их страх усилился вдвое.
— Кербушар мертв, — произнес толстяк.
— Он жив, — ответил я, — и вскоре вернется. Теперь отвечай на вопрос.
— Это было давно… Несколько лет прошло… Я тогда ещё не служил барону…
Угрюмый уставился на меня, и впервые в его глазах мелькнула тревога.
Второй пленник указал на него:
— Вот он там был. Спроси его.
— А ты там не был?
— Я оставался в замке…
Теперь угрюмый смотрел в землю, но на шее и на лбу у него обильно выступил пот.
— Кербушар мертв, — пробормотал он.
— Он жив, — сказал я, — и я — его сын.
— А-а! Волчонок! Щенок старого волка!
— Он был там, когда убивали твою мать, — сказал гансграф. — Лукка, Гвидо! Повесить его!
* * *
Гансграф оставил двадцать человек для охраны товаров и женщин. Остальные — все сильные мужчины — сели в седла. Мы мчались через ночь, покрывая хорошо знакомый мне путь через темный лес Гюэльгот, более короткой дорогой, чем та, которую выбрал Турнеминь.