— Я провожу тебя до города. Нехорошо тебе ехать одной.
— Ладно.
Молчание легло между нами, и я искал в своем сердце ключ, чтобы проникнуть в это молчание, но не нашел нужных слов.
Париж был не похож на города, к которым я привык; это было убогое, маленькое местечко с грязными улицами, и жители его подозрительно относились к чужакам.
Отец рассказывал мне, как поселились рыбаки на острове посреди Сены и основали там городок, названный Лютецией, который много раз разоряли викинги. В конце концов, граф Эде и епископ Гозлен возвели на острове укрепления и, сплотив жителей городка, отбили викингов, которые после этого отправились вниз по течению реки и обосновались в земле, названной по их имени Нормандией. Северные люди — нортманы — стали известны во франкских землях под именем норманнов.
Город Париж — если можно его так называть — представлял собой, по сути, три города. Остров, где раньше была Лютеция и где теперь возвышался собор Нотр-Дам, служил местопребыванием правительства и резиденцией короля. На острове жил и епископ. На правом берегу, в качестве самостоятельной части, находился Город — лавки, рынки и шесть крупных гильдий. Здесь жили менялы, ювелиры и банкиры. Управлял этой частью города Профос Парижа — начальник конной полиции. На левом берегу располагались «школы» со своими собственными законами, властями и обычаями; эта часть только начинала развиваться. Епископ Парижский был крупным феодальным землевладельцем, обладающим не меньшей властью и могуществом, чем сам король.
Древнее место расположения Лютеции именовалось теперь «островом Ситэ», однако проживавшие там король и епископ меньше имели дела с тем, что называлось правительством, нежели с членами гильдии или с любящими поспорить и частенько наглыми студентами университета. Когда этими землями владели римляне, они, как я заметил, жили не только на острове: на левом берегу до сих пор сохранились остатки амфитеатра и несколько арок акведука.
Мы с Сафией расстались на мосту, потому что у меня не было желания попадать в места, где распоряжаются официальные власти. Чем дальше человек держится от властей, тем дольше и счастливее оказывается его жизнь. Ну и, кроме того, не по сердцу мне долгие прощания…
— Так у тебя все будет хорошо? — спросил я.
— Могу сказать только одно. Я останусь здесь на некоторое время. Кое-какие мои друзья… неважно, кто именно… замыслили основать в Париже шелковую мануфактуру.
— Это хорошая мысль, Сафия. Времена меняются. Еще недавно города не имели никакого значения. Теперь они перестали служить только убежищами на случай войны и превращаются в рынки. Ты это сама видела. Странствующие купцы перестают переезжать с места на место и оседают в городах. Ты мудро решила. Где есть женщины, там будет и спрос на шелка.
Больше мы ничего не сказали и расстались, послав друг другу на прощание долгий, неотрывный взгляд. И я поехал прочь, такой же несчастный, как и она.
Старая римская дорога на Лион вела меня к окраине города, но я свернул в сторону, увидев сборище молодых людей.
Подъехав поближе, я остановился и прислушался. Группа юношей сидела на вязанках соломы и слушала лекцию. Это место называлось Фуар, и здесь была одна из первых школ в Париже.
Некоторые искоса, с подозрением посматривали на меня, сидящего верхом на прекрасном арабском скакуне, но в помятых доспехах, с мечом на боку, с луком и стрелами, подвешенными к седлу. Без сомнения, они удивлялись, что такого человек может интересовать их дискуссия.
Лектор, худой мужчина с кислым лицом, толковал проклятие, провозглашенное Бернардом Клервоским Абеляру за приложение к теологии здравого смысла и доводов разума, и восхвалял Бернарда за это обвинение Абеляра, которого называл еретиком.
— Чушь! Бессмыслица! — раздраженно вмешался я. — Твой Бернард был просто старым глупцом!
Все головы разом повернулись в мою сторону, а лектор уставился на меня в ужасе:
— Как ты осмеливаешься произносить такое? — спросил он.
— Я осмеливаюсь произносить что угодно, — ответил я более веселым тоном, — потому что подо мной резвый конь.
Некоторые слушатели расхохотались, а один крикнул:
— Здорово сказано, солдат!
— Неужели нет у тебя ни капли почтения? — вопросил лектор.
— Я почитаю всех, кто задает вопросы и ищет честные ответы.
— Да ты философ! — засмеялся кто-то.
— Я странник, ищущий ответов, — заметил я, а потом снова обратился к учителю: — Ты спросил, имею ли я почтение. Так вот, я почитаю истину, но не знаю, что есть истина. Я подозреваю, что есть множество истин, потому-то мне и подозрителен каждый, кто провозглашает, что владеет единственной, воистину истинной истиной.
— Ты еретик! — провозгласил он с угрозой.
— Я язычник, а язычник не может быть еретиком.
— Ты ездишь на мусульманской лошади.
— Моя лошадь никогда об этом не заявляла, но, судя по её поведению в морозное утро, она вообще неверующая…
Раздались подавляемые смешки, и учитель прищурил глаза:
— Ты смеешься над Церковью, — вновь в его голосе прозвучала угроза.
— А кто сказал хоть слово о Церкви? Напротив, я весьма почитаю религию. Мои возражения относятся лишь к тем, кто столь многое отвергает и столь мало приемлет.
— А ты что приемлешь? — крикнул кто-то из студентов. — Скажи, солдат!
— Что я приемлю? Поскольку я мужчина, то очевидно, что я приемлю женщин.
Эта реплика вызвала взрыв хохота.
— В одном моя беда, что у меня нет знакомых в городе.
— Оставайся ночевать, солдат! Мы тебя представим Толстухе Клер!
— У меня есть теория, — возразил я, — которая говорит, что, будучи искателем истины, я должен сам находить себе и ответы, и женщин.
— Скажи нам, солдат, в твоих странствиях выяснил ли ты, круглая земля или плоская?
— Земля круглая, — ответил я, — это было известно и грекам, и арабам. Кстати, это известно и людям Хинда, который очень далеко отсюда.
— Ты сам это узнал, солдат, или говоришь с чужих слов?
— То, что земля круглая, я знаю по собственному опыту, потому что плавал далеко по морю-океану, а что об этом известно арабам, я знаю из разговоров с их наставниками. Что же до греков и жителей Хинда, то я читал их книги.
— Ты умеешь читать по-гречески? — теперь учитель изумился.
— По-гречески, по-латыни, по-арабски, немного по-персидски и немного на санскрите, — сказал я. — И очень многое умею прочесть в сердце женщины.
— Думаю, ты врешь, — проговорил наставник.
— Кто ест перец, — отрезал я, — у того начинает гореть во рту. — Потом добавил: — Вот что, наставник, если уж ты говоришь, что я вру, говори это с мечом в руке.