Да и в самом деле, с какого перепугу мы, казаки, должны давать отчёт в своих действиях, направленных на пользу государства, всякому штатскому проныре? Только потому, что он где-то тут учительствует, преподавая грамоту барским дочкам, и попутно отписывает по газеткам какие-то там стишки?! Да у меня Прохор – поэт! Ему волю дай, он тут всё село неприлично обрифмует, потом назад перерифмует, да ещё и плясать под свои частушки заставит – талант не продашь, не пропьёшь, в окошко не выкинешь. А что за хрень такая этот «акростих», я вообще плохо представляю, надо бы хоть у Катюши спросить…
Поскольку время было самое обеденное, можно бы, по идее, и к кашеварам наведаться, у нас не армия, кормят не по расписанию, а по службе: кто когда смог, тогда и пришёл, голодным всё одно не оставят. Однако если я уже выспался, то пора и моего денщика будить, вместе обедать веселее. Надеюсь, он всё ещё там же, на конюшне, честно вкушает праведный сон после всех ночных потрясений.
– Дяденька казак, а ты не Иловайским будешь?
Я резко обернулся. Из-за соседнего плетня на меня уставился русоволосый мальчонка лет семи-восьми, мордашка немытая, рубашка и портки из самой простой ткани, но глазёнки умные…
– Отчего ж нет, хлопец, для тебя побуду хоть Иловайским.
– А не брешешь? Побожись!
– Собаки брешут! – Я серьёзно перекрестился. – Да на что тебе Иловайский-то?
– Мамка плачет.
– Горе какое?
– Не горе, беда у неё, – сдвинув бровки, поправил малыш. – Бусы порвалися, она все собрала, а двух и не хватает. Плачет теперь. Бусы папка подарил, а сам в город ушёл. По весне.
– И до сих пор нет его, – догадался я. Крестьяне не часто уходят с родных пашен на заработки, крепостные же, а не каждый барин отпустит. Считай, парнишка наполовину сирота… – Чем же тебе помочь? Денег у меня сейчас нет, сам без копейки, но кашей поделиться могу.
– Не нужна мне твоя каша, мне Иловайский нужен!
– А зачем? – опять не понял я.
– Да, бают, он чародейством владеет разным, сквозь землю видит, – снизошёл к моей недалёкости мальчуган. – Так вот и нашёл бы моей мамке две бусины. Она б и плакать-то перестала…
– Фу-ты, господи боже! – Я на секунду прикрыл глаза и, не задумываясь, указал: – Бусы на крыльце порвала? Там справа лопухи, у самого корня, под сухим листом, две синие бусины простого стекла, одна с царапиной. Беги, радуй мамку!
Счастливое дитё унеслось, даже не сказав «спасибо». А я остался стоять, почёсывая в затылке и пребывая в некоторых смутных размышлениях по поводу того, что сейчас произошло. Причём волновало меня не озарение по поводу бусин. В том, что они лежат под лопухом и через пару минут будут найдены, сомнений не было ни на грош. А вот в том, что всё это тихо-мирно сойдёт мне с рук, сомнения были…
Не стоило так высовываться. С откровенными проявлениями такой вот прозорливости вообще надо быть крайне осторожным. Ребёнок есть ребёнок, сейчас порадует маму находкой и непременно расскажет, что где искать, это ему «дяденька казак» помог. Ну и вдохновлённая женщина, естественно, к соседям кинется, как же, её сыночка «сам Иловайский» надоумил, как пропажу найти. А дальше по цепной реакции, и если к вечеру всё село опять не будет, сняв шапки, на коленях стоять у дядиной хаты, то я не разбираюсь в людях! Но, с другой-то стороны, как ребёнку откажешь, коли у него мамка плачет…
Вот так, в ожидании неизбежных проблем вечером, я медленно доплёлся до нашей конюшни, где и рассчитывал найти Прохора. И кстати, нашёл, но не одного…
– А я вам говорю, милейший, что мне нужен Илья Иловайский! И я твёрдо намерен дожидаться его именно здесь! Я отлично знаю, что именно вы его слуга, а потому позаботьтесь, чтобы ваш хозяин прибыл побыстрее, у меня мало времени и терпения…
Ох, не приведи господь лампасами подавиться! Я прижался спиной к забору и, осторожно присев, развернулся, прильнув к щели меж досками. Старый казак вежливо, с достоинством слушал, как на него повышает голос довольно молодой, толстоватый до рыхлости человек в чиновничьем платье. Длинные, едва ли не женские волосы, неровная бородка и высокомерно-брезгливый взгляд выдавали властную, но слишком себялюбивую натуру.
– Да ты кто будешь-то, мил-человек?
Я лишний раз поразился выдержке моего денщика.
– Имя моё вам знать без надобности, оно и так слишком известно! Ваше дело – поскорее доставить сюда Иловайского, а уж он даст мне отчёт за свои неразрешённые действия и народную смуту!
Ого, не слабо… Значит, у дядюшки этот тип пытался выведать, что за секретную миссию я выполняю и почему об этом не оповещена вся общественность, а тут меня уже преспокойно обвиняют едва ли не в государственной измене?! Безнаказанными такие слова оставлять нельзя…
– В чистом поле белый хрен, ни фига себе рефрен, – так же простодушно удивился Прохор, а господин Митрофан Чудасов (кто ж ещё!) вдруг презрительно фыркнул и на него:
– Банальная рифмочка! Так уже ни в одном культурном поэтическом обществе не пишут…
– А как пишут?
– Да уж не так примитивно! Истинные профессионалы слова пользуют акростих!
– Что ж за зверь мудрёный, ровно слон недоёный? А доить слона можно тока спьяна, на трезвую головушку – предпочтёшь коровушку… – не задумываясь, выдал мой денщик.
Уездный учитель примолк, переваривая, а потом вновь брезгливо выпятил нижнюю губу:
– Вы, видимо, местный самородок? Приличной литературы не читали, основ стихосложения не знаете, в столичных поэтических кругах не вращались, где уж вам понять тонкости верлибра, анапеста, тавтограмм, омограмм и изящную возвышенность выверенного акростиха!
– Да ты хоть один покажи, батюшка, – скромно попросил Прохор. – А уж мы одолеем, не сложней же он слов человеческих…
Всё. Раз разговор съехал на стихотворную стезю, я могу до вечера забыть о происках этого чиновного типа, ему отсюда живым не уйти. Надо бы и мне потихонечку делать ноги…
– Ну вот хоть к примеру: «Какая сво… какая сво… Ты – божество!» – горделиво прочёл Митрофан Чудасов. Прохор ничего не понял, я тоже, поэтому решил пока остаться.
– Ага, молчите, то-то же! Или вот ещё, оцените: «Машка мыла миску, молоко молилось мелко. Мужем мычал модно, Машка молчит мрачно. Мысль мылила мозг – может, могу Машку?» Ну, каково, а?
– Да-а, дурака дрекольем давить – даст дуба. – Мой поэтичный денщик скорбно перекрестился, я повторил его жест, убогих казаки не трогают. Мимо проходящие крестьяне с интересом покосились на меня и тоже прислушались.
Уездный поэт небрежно откинул назад роскошные кудри и гордо продолжил:
– «У лика улика: отпечатки от печатки!»
– Грозно? Не мало?! Гроз ноне мало… – Похоже, увлёкшийся Прохор лепил первое же пришедшее на ум.
Чудасов покраснел, но не сдавался, а публика меж тем быстро увеличивалась за счёт наших же незанятых казаков и вольной пацанвы…