— Он краснеет, ему неловко! Среда, радость моя, ты привел ко мне скромника! Просто подарок! Как его звать?
— Это Тень, — сказал Среда. Казалось, он наслаждается тем, что Тень чувствует себя неловко. — Тень, поздоровайся с Пасхой.
Тень пробормотал что-то невнятное, типа «здрасте», и женщина снова заулыбалась. У него было ощущение, что его ослепили светом фар — так делают браконьеры перед выстрелом: ослепляют оленя, и он цепенеет. Он чувствовал на расстоянии запах ее духов, дурманящую смесь жасмина, жимолости, свежего молока и кожи.
— Ну, как делишки? — спросил Среда.
Женщина-Пасха радостно засмеялась всем своим телом, смех у нее был глубокий, гортанный. Как можно не проникнуться симпатией к человеку, который так смеется?
— Все замечательно, — сказала она. — А ты, старый волк, ты-то как поживаешь?
— Я надеюсь заручиться твоей поддержкой.
— Зря теряешь время.
— По крайней мере выслушай меня, прежде чем прогонишь.
— А толку? Все равно у тебя ничего не выйдет.
Она посмотрела на Тень.
— Присаживайся рядом, угощайся. Вот, возьми тарелку, накладывай побольше. Тут все вкусно. Яйца, жареная курица, курица карри, салат из курицы, а это лапэн, крольчатина в смысле, холодный кролик — очень вкусно, а вон в той миске тушеная зайчатина — давай, я сама положу.
Так она и сделала: взяла пластиковую тарелку, положила целую гору еды, протянула ему и перевела взгляд на Среду:
— А ты будешь?
— Я весь в твоем распоряжении, дорогая, — сказал Среда.
— В тебе столько дерьма, — сказала она, — странно, что глаза у тебя до сих пор не коричневые. — Она протянула ему пустую тарелку. — Угощайся.
Послеполуденное солнце превратило ее волосы в светящийся платиновый ореол.
— Тень, — сказала она, с аппетитом жуя куриную ножку. — Какое приятное имя! Почему тебя зовут Тень?
Тень облизнул сухие губы.
— В детстве, — начала он, — я с мамой, мы, то есть она, ну, она работала секретаршей в американских посольствах, в разных странах, и я с ней, мы жили в Северной Европе, переезжали из города в город. Потом она заболела и раньше времени ушла на пенсию, и мы вернулись в Штаты. Я никогда не мог найти общий язык с другими детьми, поэтому молча ходил хвостом за взрослыми. Наверное, мне просто нужна была компания. Не знаю. Я был тогда мелкий совсем.
— С тех пор ты подрос, — сказала она.
— Да, — согласился Тень. — Подрос.
Она повернулась к Среде, который болтал ложкой в тарелке с какой-то похлебкой, по виду напоминающей холодное гомбо [81] .
— Так значит, этот мальчик всех расстроил?
— Ты слышала?
— Я всегда держу ухо востро, — сказала она. — Не стой у них на пути, — обратилась она к Тени. — Слишком много вокруг тайных обществ, и они не знают ни любви, ни верности. Реклама, независимые организации, правительство — все в одной лодке. И попадаются самые разные, от практически безвредных до весьма опасных. Эй, старый волк, я тут на днях слышала один прикол, тебе должно понравиться. Как можно быть уверенным, что ЦРУ не причастно к убийству Кеннеди?
— Я слышал этот прикол, — откликнулся Среда.
— Жаль. — Она опять повернулась к Тени. — А эта шпионская заварушка, в которую ты попал, — это совсем из другой оперы. Эти парни существуют потому, что все уверены в их существовании. — Она осушила бумажный стаканчик с каким-то напитком, похожим на белое вино, и встала. — Тень — хорошее имя, — сказала она. — Я хочу моккачино. За мной! — И она зашагала прочь.
— А как же еда?! — крикнул Среда. — Ты не можешь все тут бросить! Она улыбнулась и показала ему на девочку с собакой, а потом распростерла руки, чтобы обнять Хайт-стрит и весь мир.
— Пусть наедятся как следует, — сказала она, шагая вперед, а Среда и Тень пошли за ней.
— Не забывай, — сказала она Среде, — я богата. У меня все в шоколаде. С какой стати мне тебе помогать?
— Ты одна из нас, — сказал он. — Тебя забыли, как и всех нас, никто тебя не поминает и не почитает. Тут и думать нечего, чью сторону занять.
Они дошли до уличной кофейни, прошли вглубь и сели за столик. Там была только официантка: бровь проколота колечком, и она носила его так, словно это был знак принадлежности к высшей касте, плюс еще одна женщина за стойкой, которая готовила кофе. Официантка подошла, натянув на лицо улыбку, и приняла заказ.
Пасха накрыла тонкой ладошкой серую квадратную лапу Среды.
— Я же тебе говорю. У меня все замечательно. В мой праздник люди по-прежнему лакомятся и яйцами, и крольчатиной, и сластями, и мясом, и ощущают чувство возрождения и воссоединения друг с другом и с вечностью. Дарят друг другу цветы и украшают ими шляпы. И с каждым годом таких людей становится все больше. Они делают это в мою честь. В мою честь, старый волк!
— Это от их любви и почитания тебя так распирает? — холодно спросил он.
— Не будь сволочью, — в ее голосе вдруг послышалась жуткая усталость. Она сделала глоток моккачино.
— Вопрос не праздный, моя дорогая. Конечно, я признаю, что миллионы и миллионы людей угощают друг друга и дарят подарки в твою честь, что в твой праздник они по-прежнему совершают обряды, вплоть до того, что яйца спрятанные ищут. Вот только знают ли они, кто ты такая? А? Простите, мисс, — обратился он к официантке.
— Еще чашку эспрессо? — откликнулась та.
— Нет, милочка. Не могли бы вы разрешить наш спор? Мы тут с друзьями не сошлись во мнениях о том, что значит слово «Пасха». Вы случайно не знаете?
Девушка уставилась на него так, будто у него изо рта полезли зеленые жабы.
— Я про всю эту рождественскую ерунду не в курсе. Я вообще язычница, — сказала она. — Это на латинском, кажется, значит что-то типа «Христос Воскрес».
— Правда? — удивился Среда.
— Да, точно, — сказала женщина. — Пасха. Это как солнце, которое воскресает на востоке.
— Воскресение сына. Конечно, логичнее всего.
Женщина заулыбалась и снова принялась молоть кофе. Среда поднял взгляд на официантку:
— Думаю, я выпью еще одну чашку эспрессо, если не возражаете. Вот только скажите мне как язычница — кого вы почитаете?
— Почитаю?
— Да-да. Я так понимаю, у вас широкий выбор. Кому вы возвели свой домашний алтарь? Кому поклоняетесь? Кому возносите молитвы на рассвете и закате?
Официантка только беззвучно пошевелила губами.