– Я даже не политический, – усмехнулся Николай, закуривая.

– Он считает, сидят две категории: уголовники и политические. Горько. Я ничем не могу помочь, я бессилен. Очень горько. Сейчас, когда прожил достаточно много, чтобы осмыслить наш век, прихожу к выводу: моя жизнь прошла в бессилии. Я ничего не значил. И не значу. Меня не посадили, а я всегда ждал этого, каждый день ждал, особенно по ночам. Сколько это ожидание забрало сил, ума, энергии, которые мог потратить на дело! Значит, прожил вхолостую, зря.

– Не надо так говорить, вы работали, много сделали.

– Сделал, но меньше, чем мог. Обидно. А тебе и этого не дадут сделать, ты маргинальный элемент, Николай. И таких, как ты, миллионы... Миллионы способных людей, но им не дадут применить свои способности.

Вера ужасно расстроилась, но только в первый момент, услышав причины, по каким муж не попал в институт. Ночью, лежа с ним в кровати, она гладила его по груди, уговаривая:

– Ничего, и это время пройдет. Мы думали, он (разумеется, Сталин, его имя Вера по совету матери не произносила) вечный, а его нет уже больше двух лет. Хуже-то не стало, значит, придут еще лучшие времена.

– Придут, – согласился он. – Когда мы умрем.

– Раньше, Колька, раньше. Я верю, так будет.

А он не верил. И часто заходил к Пахомову, который стал необходимым, так как в беседах помогал Николаю найти ответы на множество «почему». А там, где есть ответ, приходит не только понимание, но и мудрость, которая в свою очередь ведет если не к примирению с обстоятельствами, то к поиску нового пути. Реже встречался с Тарасом, друг ловил бандитов, неделями где-то пропадал. С Тарасом Николай не касался тем, обсуждаемых с Пахомовым, другу и так нелегко приходилось. Огорчало, что Пахомов попивал, его дух погибал, как гибнет в трясине все живое, но постепенно, видя в Николае взрослого и умного мужчину, тот открывался:

– Страшная эпоха выпала нам... Эпоха зверя. Я атеист, но последнее время сомневающийся атеист, например, в антихриста верю. Его... – указал пальцем на потолок Пахомов, не упоминая имени всуе, – его боготворили, а умер он, как умирает всякий заурядный человек. Но ведь не ушел бесследно! Он размножился, оставил вместо себя тысячи маленьких антихристиков. Сдерживает эти сакральные силы только одно: животный страх перед своим же племенем антихристиков. Но они же тоже размножатся. Я, признаться, рад, что у меня нет детей, Николай. Что я им оставил бы? Пожизненное рабство?

– Думаете, так будет вечно?

– Кто сказал: «Социализм, развивающийся от утопии к деспотии, а не к науке, превратит двадцатый век в новое Средневековье»? Не знаете, сударь? А это сказал Карл Маркс, – протянул Пахомов имя интонацией, какой пугают детей, при этом взгляд направил исподлобья.

– Разве он не прав?

– Прав, прав, сволочь. Теоретик разрушения Маркс прекрасно знал, куда ведет утопическая идея о всеобщем равенстве и братстве. Знал и призывал к абсурду! И вот: подтвердился первый закон материалистической диалектики – переход от количественных изменений в качественные – путем неестественного отбора. Лучшую часть отстрелили, кто остался? Ха-ха! Вот оно: качество абсурда. А это... как его... «отрицание отрицания»! – Профессор, ерничая, получал удовольствие. – Это вульгарное понимание всей природы, законов бытия! Да-с! Росток, видите ли, отрицает зерно! Сын уже отрицал родителя, что вышло? Беспощадная междоусобица! Апокалипсис. Не отрицает, а возрождается в лучшем качестве! Вот смысл! Но когда зерно гнилое, оно дает худшее продолжение. – Внезапно он впал в пессимистичный тон: – Ничего не изменится, Николай, племя антихристиков слишком велико. Возможно, будет чуть лучше или чуть хуже, но разве это что-нибудь меняет? Разрушен главный принцип – человеколюбие, отсюда ценность личности исчезла. Мы превратились в тупую массу, которую еще не раз бросят в котел с кипятком антихристики.

– Многие счастливы и так...

– Не вини людей, они обмануты и запуганы. Запуганы до такой степени, что не осознают трагедии ни в себе, ни в обществе. Если появится малейшая возможность, беги отсюда, у тебя ведь ТАМ дядя.

– Я не знаю, где он, жив ли...

– А где б ни был, найдешь. Хуже, чем здесь, не будет. Ты молод, талантлив, не пропадешь.

И говорили, говорили до глубокой ночи, пока Николай не опомнился:

– Пойду я, уже поздно, Вера волнуется.

– Провожу тебя. Эх, скинуть бы мне годков двадцать, я б рискнул бежать из антихристова царства...

Николай попрощался с ним, заверил, что скоро обязательно придет. Пахомов открыл дверь, Николай вышел, повернулся, чтобы попрощаться еще раз...

Сильный удар по голове, и мгновенная темнота заполнила сознание.

Когда Николай очнулся, он лежал ничком на паркетном полу, пахнущем мастикой. Голова раскалывалась, рука что-то сжимала. Он ничего не понимал, с трудом сел, тронул голову, кажется, целая... только на затылке что-то мокрое... Осмотрелся. Находился он в квартире Пахомова посреди гостиной. И вдруг сердце екнуло – профессор лежал неподалеку. Николай поднялся, увидел нож, который держал в руке, недоуменно уставился на него. Потом снова перевел глаза на Пахомова, тот был в крови...

Дрова догорели, в камине тлели угли, а за окном только-только занимался рассвет. Казалось, Линдер заснул, плотно закрыв веки, но это была всего лишь передышка, вызванная незабытыми переживаниями. Вячеслав поставил себя на место Линдера и понял, каково ему было тогда, понял эту паузу.

– Утро наступает, – сказал Линдер, открыв глаза. – Я заговорил вас, простите. Идите отдыхать, господин Алейников, сегодня нам лететь в Нью-Йорк, а я еще посижу немного.

Вячеслав у выхода оглянулся, Линдер снова будто спал. И ни слова о деле.

5

Тереза носилась по кабинету врача, запахивая и распахивая длинную каракулевую шубу. Каблуки Терезы отстукивали шаги, выдавая ее нетерпение, нервозность и адское напряжение. Серафим сидел неподвижно на стуле у стены, посматривая на нее с опаской. Когда в очередной раз она запахнула шубу и полой задела его, он почти беззвучно промямлил:

– Осторожней, меня сметешь.

Она услышала, рявкнула в ответ:

– Помолчал бы!

Едва открылась дверь, Тереза кинулась к врачу:

– Здравствуйте. Что скажете? Как Мила?

– Не волнуйтесь, все идет нормально.

– Нормально?!! – задохнулась Тереза. – Дорогуша, вы считаете, трое суток – нормально?!

С молодой женщиной, какой оказалась врач, можно не слишком-то церемониться. Она не заведующая, к тому же хорошенькое личико дополнительно вызывало недоверие Терезы, которая к врачам никогда не обращалась, имея завидное здоровье, посему о медработниках имела своеобразное представление. Разве может быть баба специалистом в области медицины – раз. Баба молодая, значит, опыта у нее мизер – два. Три – баба с хорошенькой мордахой не отвечает суровости и ответственности профессии, ей только мужикам глазки строить.