Неожиданно я поняла, что он псих, а не принц. Психи встречаются даже в курортных местах, а ещё их очень притягивает жёлтый цвет.
— Ты с кем-то меня перепутал, парень, — я выдернула свою руку из его жёстких ладоней, встала, и стала спускаться к пляжу, туда, где было побольше людей. В кои-то веки попался красивый парень, и тот оказался…
Я ускорила шаг.
Он двумя прыжками нагнал меня, заскочил вперёд и встал, преградив дорогу. Сердце моё ушло в пятки.
— Жанка, хорош дуру гнать! Если ты меня кинула, то я пойду и сдам все наши делишки ментовке! Как ты думаешь, какой тебе срок грозит?! А?! Я-то, пожалуй, отделаюсь только испугом! — Он неожиданно захохотал, и этим ещё больше меня убедил, что он чокнутый.
— Люди! — пискнула я. — Помогите!
Шансов быть услышанной там, на пляже, не было никаких, но больше в голову мне ничего не пришло.
— Люди!!!
— Жанка! Приди в себя! Если ты меня не узнаешь, то мне легче пойти в ментовку! Я, пожалуй, лучше отсижу пару годков, чем буду иметь дело с тем, кого кинул! Вспомни, как мы мечтали о нашей совместной безбедной жизни, а потом до утра кувыркались в постели! Неужели ты мне врала?! — Он так разошёлся, что схватил меня за голые плечи и начал трясти как солонку, в которой совсем не осталось соли.
— Караул! — выкрикнула я мерзкое старушечье слово. — Ка-ра-ул!!!
Какие-то мелкие птахи с гомоном выпорхнули из кустов и подняли шумный птичий переполох. Я слышала, что животные очень остро чувствуют психически неполноценных людей. Или птицы к ним не относятся?
— Жанка, — заговорил он вдруг плачущим голосом и плюхнулся на колени. — Ну давай договоримся с тобой по-хорошему! Ну зачем доводить всё до крайности? Ну что я, старый, лысый, толстый урод?!! Мы же вместе хотели тратить наши деньги!
Да, он был не старый, не лысый, и не урод. У него были светлые длинные волосы, зачёсанные назад и глаза, в которых насмешка смешалась с мольбой. Может, он вовсе не псих, а действительно с кем-то меня перепутал?!
— Как тебя звать? — спросила я.
— Как и прежде — Геральд, — ответил он, не вставая с колен. — Меня назвали этим дрянным пафосным именем, потому что бабушка обожала оперетту, в особенности артиста Геральда Васильева. Ты же всё знаешь, Жанка. Ты знаешь, что я терпеть не могу своё имя. Ты издеваешься, да?
— Геральд, произошла чудовищная ошибка! Вы спутали меня с кем-то! Я могу это доказать! Когда приедем в Судак, я покажу вам свой паспорт. Меня зовут Анель Викторовна Ангейльнцер, я родилась шестого апреля в Москве, на улице, впрочем не важно, но я до сих пор живу там. Меня знает куча народа и…
— Слушай, — засмеялся Геральд, поднимаясь с колен, — если ты купила себе новые документы, то на фига было оставлять прежней дату рождения? А?!
Я не знала, что ответить ему. Я обогнула его и побежала вниз.
— Стой! — Он нагнал меня, схватил за плечо, и ткнул под нос фотографию. Я уставилась в снимок и чуть не лишилась чувств.
С фотографии на меня, улыбаясь, смотрела я. Меня обнимал Геральд — парень, который так не любил своё опереточное имя».
* * *
Треск телефона отвлёк Виталю от чтения. Он так погрузился в атмосферу южного побережья Крыма, что с трудом сообразил, что сидит в своём кабинете, пахнущем хлоркой и медикаментами.
— Алло? — хрипло спросил он телефонную трубку.
— Виталя! — ответил возбуждённый голос Петровича. — Тут такое дело, такое дело…
— Что случилось, Петрович?
— Есть сдвиги в деле ограбления Сандипа!
— Какие? — похолодел Гранкин.
— Представляешь, одна из бабушек, которые поют в «Алой зорьке», в тот вечер захотела пописать!
— Да ты что! — ненатурально удивился Виталя, предчувствуя, что это известие для него не очень хорошее. Хуже нет свидетелей, чем поющие бабушки, которым приспичило куда-то тащиться по малой нужде.
— Да! Она заплутала в наших длиннющих коридорах в поисках туалета и видела бегущего человека. В руках у него был чёрный чулок, а на лице паника. Она говорит, что узнает его!
— Кошмар.
— Что?!
— Это здорово, что бабка захотела пописать. В её возрасте хорошие почки — второе сердце.
— Что ты несёшь?
— Извини, у меня тут сложный случай с собачкой.
— Не ври, у тебя уже третий день нет клиентов. Неужели ты думаешь, что в нашем болоте можно что-нибудь утаить?
Никогда раньше Петрович не говорил так резко Витале: «Не ври». Никогда раньше он таким холодным, бесцветным голосом не спрашивал: «Неужели ты думаешь?..»
Что это значит? Только одно…
— Я хотел сказать тебе, Гранкин, — зашептал вдруг в трубку Петрович, — что в типографию приехал оперативный работник из уголовного розыска и под руку с этой бабушкой ходит по всем цехам и кабинетам в надежде, что та среди работников признает грабителя.
В эфире повисла тишина, которую принято называть зловещей. Виталю затрясло, словно осиновый лист на холодном осеннем ветру.
— Спасибо, — сказал он вдруг Олегу Петровичу Питерскому, и повторил: — Спасибо, Петрович!
— Не за что, — усмехнулся Петрович и отсоединился.
Виталя вскочил и заметался по кабинету. Он быстро скинул белый халат, который невесть зачем сегодня одел, сунул за пазуху заветную тетрадку, выскочил за дверь, запер её на ключ и помчался на выход, словно за ним гналась стая бешеных псов.
Вот ведь как получилось. Петрович всё знает. Или, как минимум, о чём-то догадывается. И почему-то хочет ему помочь. Может, стоит во всём признаться Петровичу? Рассказать, что задуманное им, Гранкиным, преступление совершили другие люди, а он только оказал помощь Сандипу?
На разбирательства и допросы уйдёт куча драгоценного времени. А у Витали его нет. Сейчас самое важное — дочитать эту тетрадь.
Гранкин знакомым маршрутом домчался до остановки и заскочил в очень кстати подоспевший автобус. Он плюхнулся на сиденье возле кабины водителя и открыл тетрадь на нужной странице.
«Со снимка на меня, улыбаясь, смотрела я. Меня обнимал Геральд, и это явно мне нравилось, иначе зачем бы я положила голову ему на плечо?!
Я стала тереть руками глаза, потом нацепила солнцезащитные очки в надежде, что это яркие блики выдают на глянцевом снимке некий оптический обман. Но мои старания были напрасны — на фотографии сияла милой улыбкой моя собственная персона. Тёмные, почти чёрные, длинные волосы, голубые глаза, светлая кожа, нос — мне всегда не очень нравился мой слегка длинноватый нос, но бабуля называла его породистым, — а самое главное, крошечная тёмная родинка справа над верхней губой. Мне она тоже не нравилась, но удалять я её боялась, и смирилась с её существованием, успокаивая себя таким спорным понятием как «шарм».