Севке было неинтересно, где и кого видела Кристи, поэтому он прибавил газу, перестроился влево и погнал в город.
– Нет, ну где-то я его видела, причём, совсем-совсем недавно! – твердила секретарша, забыв про ежа и про камеры.
* * *
Свидание с папаней назначили в два часа дня.
Севка отвёз Кристи в офис, а сам рванул в РОВД. На сей раз всё было правильно – в комнате для свиданий, где стояли стол и два стула.
Папаня выглядел плохо. Трезвый взгляд выдавал жесточайшую депрессию, а трясущиеся руки – губительное отсутствие алкоголя в крови.
– Есть? – щёлкнул папаня себя по шее, едва Севка зашёл в комнату без окон.
– Не положено, – потупился Севка, ощущая сильнейшее чувство вины перед папаней и пристальный взгляд конвойного через глазок в двери.
– А новости?! Что в мире творится, Севун? Мне тут радио не дают слушать, – пожаловался Генрих.
– «Шаттл» опять не взлетел. У него там что-то с обшивкой.
– Ты посмотри! – хлопнул себя по ляжкам папаня. – И ты говоришь – не положено?! Так он же никогда не взлетит, если ему не помочь, – Фокин-старший опять щёлкнул себя по шее и вдруг серьёзно сказал: – То ли пить бросить? А то видишь, какая белиберда вышла.
– Ты здесь уже бросил, – усмехнулся Севка. – И если сейчас не напряжёшь свои мозги, то «Шаттл» навсегда останется без твоей поддержки.
– Навсегда, – эхом отозвался папаня, судорожно почесав то место на шее, по которому щёлкал. – Севун, я где-то слышал, что вместе с алкоголем из организма выводятся клетки мозга. Вот ты говоришь «напряжёшь мозги», а как я напрягу то, что давным-давно покинуло организм?
– На пару килобайт памяти я могу рассчитывать?
– Не знаю, давай проверим.
– Скажи, как у тебя очутилось спиртное, которое принадлежало убитым?
– Не знаю! – Папаня вскочил и пробежался по тесному помещению. – Не зна-ю! – снова сел он за стол. – Вот скажи, Севун, где я спиртное беру?
– Я приношу, – начал перечислять Севка, – ты сам покупаешь в ближайшем магазине и… Признайся, ты с могил что-нибудь таскаешь?
– Ну… – замялся папаня, – что значит «таскаю»?!
– Берёшь вино и водку, которые родственники оставляют на могилах?
– Только когда голяк совсем, – покраснел Генрих.
– У тебя по три раза на дню голяк, – вздохнул Севка.
– А при чём тут убийства?
– Не знаю. Но как-то же бутылки, которые принадлежали жертвам, оказались в твоей сторожке!
– Это подстава, Севун, – зашептал Генрих. – Я не встречал в жизни ещё ни одной поллитры, по которой можно определить, кому она принадлежала до того, как оказалась у меня.
– А криминалисты на что?! Нет, у тебя точно весь мозг вытек. Во-первых, часть этих бутылок были очень дорогие, тебе такие не по карману. Во-вторых, домашнее вино, разлитое в хозяйскую посуду ни с чем не спутаешь, и родственники его опознали.
– Ну, не знаю тогда, – Генрих Генрихович ссутулился, скукожился и стал как будто бы в два раза меньше.
– Вот и я не знаю, – вздохнул Севка. – Боюсь только, с этим незнанием тебя на всю оставшуюся жизнь упекут за решётку.
Папаня ещё больше ссутулился и ещё сильнее уменьшился.
Никогда и никого Севке не было так жалко. Никогда комок в горле не душил так сильно, и впервые в жизни Фокин остро почувствовал правильность выражения «сердце кровью обливается».
– Папань, а что ты делал в «Соколике»?
– Понятия не имею. А что я там делал?
– Дачный сторож говорит, что часто видел тебя там. То ты банки алюминиевые собирал, то просто так шастал.
– Ну, значит, собирал. Значит, шастал, – безучастно откликнулся Генрих.
– Ты совсем с ума сошёл?! – заорал Севка. – Совсем сбрендил?! Ты не понимаешь, что творишь своим безразличием и своей придурочной невменяемостью?! Ладно тебе на себя плевать, но ты обо мне подумал?! Я сиротой останусь, круглой сиротой! А мне ещё тридцати нет! – Севка вдруг зарыдал – всерьёз и по-настоящему, – с истеричными всхлипами, соплями и слезами величиной с горох.
– Ну… ты… это… Не хорони меня раньше времени-то, Севун, – растерялся папаня. – Может это, того… правда восторжествует? Разберутся, поди, кто мне бормотуху подсунул! А в «Соколике» я банки не собирал, что я, больной, или бомж какой? Пару раз заходил, не спорю, но только затем, чтобы поговорить с дачниками по поводу свалки. Я хотел уговорить их, чтобы они жаловаться на нас перестали! Наш директор кладбища пообещал через месяц свалку ликвидировать. Не расстраивайся ты так, Севун!
Севка утёр слёзы и перестал всхлипывать.
– Ты знаешь Светозара Лунёва?
– Кто это?
– Сторож в «Соколике».
– Пьёт?
– Не думаю.
– Значит, не знаю. О чём мне говорить с политически неграмотной личностью?
– Перестань дурака валять. – Севка резко встал и придвинул к столу стул, собираясь уйти.
Ничего не дал ему этот разговор. Ничего, кроме боли и осознания вины перед папаней за то, что потакал его пьянству, не пытаясь остановить.
– Ты уже уходишь, Севун? – тоскливо спросил папаня.
– Тебя нужно спасать. Я должен искать убийцу. – Севка подошёл к двери и взялся за ручку. Меньше всего ему сейчас хотелось повторения атаки никчёмной любви и жалости.
– А анекдот, Севун? Почему ты не расскажешь мне анекдот?!
– Ты же не любишь анекдоты.
– Люблю! Я притворялся.
Севка отошёл от двери и на одном дыхании протараторил:
– В чёрном-чёрном городе, на чёрной-чёрной улице, в чёрном-чёрном доме, в чёрной-чёрной квартире сидит чёрный-чёрный мужик и говорит: «Никогда больше не буду сам заправлять картриджи!»
Папаня громко захохотал и повалился под стол.
– Севун, – держась за живот и корчась от хохота, спросил он, – а картридж, это что за бодяга такая? Из чего её гонят?!
Атака любви и жалости всё же случилась, поэтому Севка, не попрощавшись, выскочил за дверь, едва не сбив с ног конвойного.
* * *
Фокин ворвался в контору как вихрь. Выскочив из лифта, побежал к кабинету, едва не налетев на мисс Пицунду.
Драма Ивановна, как водится, сидела за столом в коридоре и что-то сосредоточенно читала с монитора, по-деловому щёлкая мышкой.
– Откуда вы знаете, кто мой адвокат? – на ходу спросил её Севка.
– Так в городе кроме Жени Данилова приличных адвокатов-то нет! – крикнула ему вслед мисс Пицунда.
– Прошу вас, не лезьте в мои дела! – рявкнул Фокин, садясь за стол.