Уцелевшие коллеги Диамато, тактики, правильно истолковали выразительный намек, и данные ими комиссии показания свелись главным образом к самооправданию. Диамато узнал об этом позже, после лечения, и, хотя был разъярен, понимал, что обвинять следует не их. Ни один из этих офицеров не имел чина выше лейтенант-коммандера, тогда как в комиссии не было никого младше контр-адмирала. И вопросы на слушаниях задавали с еще большей осторожностью, чем формулировали ответы.
Кроме того, расследование было проведено с неприличной поспешностью, словно обо всем случившемся хотели поскорее забыть. К тому времени когда Диамато выписался из госпиталя, все было закончено, официальный отчет утвержден, и одинокий голос взбешенного, убитого горем и озлобленного гражданина коммандера никто не пожелал услышать.
Он пытался достучаться до начальства снова и снова, движимый мучительной потребностью исполнить свой долг… и, может быть, искупить вину за невыполнение последнего приказа гражданки капитана Холл. Он обещал ей спасти экипаж, и хотя не сделал этого не по своей вине, муки совести не давали ему покоя, заставляя вновь и вновь бомбардировать высшие инстанции рапортами, содержавшими попытки раскрыть истинную подоплеку случившегося при Ханкоке. В личном приеме ему отказывали, рапорты отклоняли, ответ на всех уровнях был один: расследование по данному вопросу произведено, необходимые выводы комиссией сделаны, ее отчет утвержден, и вопрос закрыт.
Ему недвусмысленно давали понять, что излишняя настойчивость может повлечь за собой неприятные последствия, но Диамато с упорством обреченного продолжал штурмовать штабные бастионы.
Разумеется, о том, чтобы обратиться к самой гражданке Военному Секретарю, нечего было и помышлять, однако она неведомо как узнала о безнадежной эпопее Диамато, вызвала его к себе и в присутствии Ивана Букато, старшего из офицеров Народного флота, подробнейшим образом расспросила обо всем. В отличие от членов комиссии эти двое засыпали его острыми требовательными вопросами. Они ухитрились выудить из его памяти такие детали, о которых он и сам не догадывался. Разумеется, достоверность его рассказа не могла быть подтверждена данными сканеров или записями тактических компьютеров, однако гражданка МакКвин направила Оливера в Октагон с тем, чтобы он написал подробнейший отчет предназначенный только для ее глаз.
На первых порах МакКвин встретила Диамато неприязненно, и он лишь потом сообразил, что перед беседой она ознакомилась с его личным делом, в том числе и с характеристиками, данными БГБ и свидетельствовавшими о несомненной преданности Новому Порядку. Гражданка Секретарь, видимо, решила, что имеет дело с новым Портером, желающим привлечь к себе внимание, чтобы сделать карьеру. Правда со стороны карьериста было бы не слишком умно восстанавливать против себя людей, поддерживавших Портера, но МакКвин вполне могла счесть его наивным глупцом. Могло же ему, по незнанию обстоятельств, прийти в голову, будто идея обелить Портера принадлежала командованию флота, а значит, разоблачая его, он рассчитывал заслужить одобрение БГБ.
Но его искренность и горячее стремление добиться истины быстро развеяли неприязнь, самым ярким свидетельством чему стало назначение Диамато капитаном «Шермана» еще до окончания курса реабилитации. А не столь явным, но не менее весомым — совет поумерить свой разоблачительный пыл. Намек Оливер понял не сразу, но когда понял, уразумел и другое: излишняя настырность может закончиться для него бесследным исчезновением. Люди, достаточно влиятельные для того, чтобы заставить официальную государственную комиссию принять фактически сфальсифицированный отчет, запросто могли сфальсифицировать и любое обвинение против излишне ретивого правдолюбца.
Он внял ее совету и, вместо того чтобы бесследно исчезнуть, сидел в командирском кресле и смотрел на тактический дисплей, в то время как корабли оперативной группы собирались для новой атаки на мантикорцев. Как и положено новоиспеченному капитану, Диамато испытывал волнение и гордость, но воспоминания о пылающем аде Второго Ханкока придавали его чувствам привкус горечи.
Другим флагманом, выказавшим интерес к рассказу Диамато, оказался гражданин вице-адмирал Турвиль. С ним Оливер был не столь откровенен, как с МакКвин, но тем не менее суть произошедшего изложил, а Турвиль его выслушал. Внимательно и серьезно, хотя мнения своего никак не выразил. Для Диамато так и осталось тайной, довел ли гражданин контр-адмирал эту информацию до сведения командования Двенадцатого флота. Хотелось бы верить, что довел, однако на борт супердредноута «Саламис», флагманского корабля гражданина адмирала Хавьера Жискара, Оливера с докладом не пригласили. А сам он, памятуя о предостережении МакКвин, вел себя очень тихо и на совещаниях не высовывался. В конце концов, он, хоть и получил один из новейших и самых мощных линейных крейсеров, капитаном был без году неделя. Если вышестоящие заинтересуются его мнением, они сами скажут.
Однако в глубине души Оливер лелеял надежду на то, что Турвиль поверил ему, а отчет, написанный им по приказу гражданки секретаря МакКвин, был внимательно прочитан и гражданином адмиралом Жискаром.
* * *
— Хорошо, граждане офицеры.
Хавьер Жискар непроизвольно потер переносицу, обвел усталым взглядом совещательную каюту, где в настоящий момент собрались шестеро, включая его самого, старших командиров (каждый, разумеется, со своим комиссаром), и с усталой улыбкой спросил:
— Есть какие-нибудь вопросы, которые нам следовало бы рассмотреть, прежде чем мы перейдем к основной теме настоящего совещания?
— Уверен, их просто не может не быть! — отозвался Турвиль, встопорщив усы в ответной, куда более бодрой, чем у командующего, улыбке. — Правда, я понятия не имею, что это за вопросы. Может, ты знаешь, Би-Джей?
Он посмотрел через стол на гражданина вице-адмирала Джона Гроунволда, недавно переведенного в Двенадцатый флот взамен отозванного в Октагон, на должность заместителя гражданина адмирала Букато, гражданки вице-адмирала Шалю. Эмоциональный и смуглокожий, Гроунволд имел репутацию специалиста по отчаянным атакам — в пару самому Турвилю, с которым был знаком не один год.
— Единственный мой вопрос сводится к следующему: должны мы или не должны придавать значение слухам о новом секретном оружии мантикорцев, — ляпнул Гроунволд.
Турвиль почти моргнул от неожиданности. Би-Джей всегда отличался прямолинейностью, но Лестер надеялся, что старому другу достанет ума не ступать на столь зыбкую почву, как отчет комиссии по Ханкоку. Во всяком случае, в присутствии свидетелей.
Краешком глаза Турвиль взглянул на Эверарда Хонекера, на лице которого не отражалось ничего, кроме подобающего внимания. А вот комиссар самого Гроунволда, гражданка Ласрина О'Фаолайн отреагировала демонстративней. Она поджала губы, в уголках глаз угадывалась дрожь, словно женщина пыталась справиться с сильными чувствами. Правда, походило на то, что она не столько рассердилась на своего подопечного, сколько обеспокоилась за него, коснувшегося запретной темы.
Не удержавшись, Турвиль покосился на комиссара самого адмирала Жискара, гражданку Элоизу Причарт. Ходили слухи, будто за ее постоянным ледяным спокойствием кроется жгучая, фанатичная, беспощадная ненависть к врагам народа. Впрочем, гораздо красноречивее любых слухов был тот факт, что к Жискару ее приставили по личному указанию Оскара Сен-Жюста, высоко ценившего эту женщину и доверявшего ей. А поскольку именно Сен-Жюст считался главным покровителем Портера…