Вербицкий сломал Лагутенку два ребра и выбил передний зуб. Сашка отделался долгим и нудным внушением в отделении милиции. Ему говорили о том, что он мог бы «огрести» срок за нанесение «тяжких телесных» и вместо института, в который намеревался поступать, оказаться совсем в другом месте. Еще о том, что ему повезло, поскольку в деле есть смягчающие обстоятельства: все знают – по Василию Лагутенку и без того давно колония плачет, а в этот раз с его, Василия, стороны было явное покушение на изнасилование, которое Вербицкий, как ни крути, предотвратил.
И все бы ничего, если бы Сашка остановился на Лагутенке. Но на следующий же день после выпускного вечера и соответственно беседы в милиции им был еще более жестоко избит ученик все той же школы № 1 имени В.И. Ленина – Якушев Николай. Якушева отвезли в реанимацию с травмой черепа.
Одноклассники понимали, за что Вербицкий отделал Якушева, но молчали. Какую-то Харю, которая наверняка сама навозной мухой липла к Кольке, никто особенно не жалел, а Якушев был свой в доску парень и пострадал явно напрасно. Сама Галочка никогда, ни за что и никому ничего не рассказала бы. Для нее Вербицкий не выглядел героем. Она была уверена, что Сашка избил Якушева за то, что тот получил от нее нечто, чего не досталось ему. Да и Лагутенка почти за то же самое, то есть за то, что тот оказался расторопнее. Вербицкий наверняка сам хотел затащить ее в туалет, а тут вдруг откуда ни возьмись – Лагутенок…
В общем, Сашкины дела были бы совсем плохи, если бы не его отец. Илья Петрович Вербицкий был серьезной величиной в Григорьевске, а именно директором того самого литейно-механического заводика, на котором работало чуть ли не все население города. Илья Петрович приложил массу усилий и затратил немало средств на то, чтобы его сын, восемнадцатилетний Сашка, вместо отбывания срока все за то же нанесение «тяжких телесных» отправился на воинскую службу вне всякого призыва. По большому знакомству Александр Ильич Вербицкий попал на Черноморский флот, где служить надо было три года. Папенька справедливо решил, что чем дольше Сашки не будет в Григорьевске, тем для него же лучше.
А что же Галочка? Ничего хорошего ее не ожидало. После происшествия на выпускном вечере мать со слезами на глазах уговаривала ее сходить к гинекологу, чтобы провериться, но Галочка заверила ее, что Лагутенок не успел произвести с ней никаких развратных действий. Отец был мрачнее тучи и наверняка вслед за Вербицким отделал бы Ваську по первое число, если бы того после лечения действительно не отправили в колонию, поскольку всплыли еще несколько мрачных историй, в которых он не только принимал участие, а даже играл главную роль.
Когда дочь пришла в себя после покушения на девичью честь, Роман Егорович Харин отвел Галочку в свой цех, где поставил к шлифовальному станку. На соседнем, точь-в-точь таком же, работала ее мать, так что девушке было у кого научиться азам профессии шлифовщицы.
И потянулись для Гали Хариной тягучие, серые и до тошноты однообразные будни. Она вставала в половине седьмого вместе с родителями, пила чай с бутербродами и маминым вареньем, одевалась в рабочий комбинезон. Потом они втроем в одинаковых комбинезонах шли к автобусу, который вез их прямиком к заводской проходной. Ровно в 8.00 отец уходил к себе в конторку мастера, а Галочка с матерью вставали к шлифовальным кругам.
Сначала они натирали круги кусками черной тягучей смолы, потом прилепляли к ним куски наждачной бумаги нужного номера, обрезали лишнее и готовили детали, подлежащие шлифовке. Их зажимали в специальных струбцинах, чтобы удобнее было держать в руках. И начиналась собственно шлифовка. Галочке надо было прижимать струбцину с деталью к вращающемуся кругу, и наждачная бумага сдирала лишние слои металла. Детали быстро нагревались, поэтому рядом со шлифовальным кругом ставили металлический короб с водой, куда детали прямо в струбцине периодически и опускали для охлаждения. При этом вода журчала и пенилась. От детали во все стороны отплывали пузырящиеся дорожки, и это было единственным, на что Галочке нравилось смотреть.
Поначалу она тренировалась на бракованных деталях. Получалось у нее плохо: края деталей заваливались, и ровной поверхности не выходило. Мать оставляла свой станок, подходила к дочери и показывала, как ловчее ухватить струбцину, чтобы деталь не вело на круге. Эта перемена деятельности была хоть каким-то развлечением в нудной отупляющей работе. Со временем Галочка освоила станок, и шлифованная поверхность стала выходить у нее такой же ровной и красиво-матовой, как у матери, зато и перерыва в работе не стало. Все восемь часов она шлифовала и шлифовала, и ночью у нее перед закрытыми глазами с бешеной скоростью вращались облепленные наждачкой круги.
Потом Галочка привыкла, и шлифовальные круги перестали ей досаждать по ночам, но полюбить свою работу не смогла. Она понимала, что работать обязана, чтобы в семье появились лишние деньги, и ей с матерью можно было бы, например, наконец обновить зимние пальто, поскольку старые уже совсем износились. Она знала, что работают все взрослые люди, а она теперь взрослая. Без специального образования особого выбора у Галочки не было, а потому надо было только радоваться тому, что в бригаде отца нашлось для нее место. Девушка пыталась, но почему-то не могла. Она не подавала вида, но ее раздражала и мучила страшная монотонность жизни: подъем, автобус, шлифовальные круги, потом обед из кефира и куска батона, потом опять автобус, немудреные домашние дела и – отбой.
Конечно, можно было участвовать в заводской самодеятельности, ходить в кино или на танцы, но Галочке почему-то казалось, что ей нигде не будут рады. Ей никогда никто нигде не был рад, если не считать бывшую классную руководительницу Людмилу Константиновну. Галочка и сходила бы к ней в школу – поговорить о том о сем, если бы не тягостные воспоминания. Многие из одноклассников уехали из Григорьевска поступать в институты, а те, которые попадались Галочке на улицах, только кивали ей головами, весьма недружелюбно, и пробегали мимо. Якушев вряд ли смог так быстро оклематься после полученной травмы и уехать учиться, но в городе его видно не было. Видимо, все еще болел. Галочке даже почему-то было его жалко. Не очень, а так… слегка.
Люся Скобцева тоже не попадалась. Наверняка уехала поступать в Московский театральный, куда собиралась еще с девятого класса. О Сашке Вербицком Галя старалась вообще не думать, потому что он вспоминался только с перекошенным злобой лицом и размахивающий огромными кулаками. При этом сразу появлялся и Васька Лагутенок, распростертый на мокром, закапанном Галочкиной кровью полу мужского туалета. А разве такое хочется вспоминать? И Галочка не вспоминала. Федька Потапкин и Гога Гусь тоже больше не досаждали ей. Федька, которому было уже, наверно, лет двадцать пять, вдруг взял да и женился на тихой девушке Вале Зыряновой, а Гога без Федьки стал настоящим нулем, и Галочка его уже не боялась.
Впрочем, Галочкой ее уже больше никто не звал. Только Галей. Даже родители. Оно и понятно: Галочка – имя детское, а она уже давно выросла, стала полноценным членом общества и его ячейки, приносящим ему шлифованные детали, а семье – деньги в виде зарплаты.
Галочка, которая тоже постепенно привыкла думать о себе, как о Гале, уверила себя, что жизнь теперь так и будет нудно катиться по наезженной колее между домом и заводом, но в конце августа вдруг окончательно поняла, что от этой самой наезженной колеи неожиданно ответвилась дорожка, которая неизвестно куда заведет. Девушка по-тихому сходила к гинекологу заводской медсанчасти, которая подтвердила ее наихудшие подозрения. Галя Харина была беременна.