У них было столько денег, сколько им было нужно.
В их конюшнях стояли лучшие лошади.
Гардероб Бениты был полон нарядов.
Они могли бы украсить любую леди, направляющуюся в Карлтон-Хаус или Букингемский дворец.
«Все прекрасно!» — говорила себе Бенита только сегодня утром, отправляясь на прогулку верхом.
И вот… словно гром среди ясного неба.
Бенита была просто раздавлена, ее мысли путались.
Отец сидел неподвижно, глядя в огонь.
Они всегда были так близки друг другу, что сейчас Бенита, понимала, чего стоит отцу казаться спокойным.
Он был убежден, что все, что он сделал, будет наилучшим для дочери.
Она получит все, что он хотел бы для нее.
Бенита опустилась возле отца на колени и, взглянув на него снизу вверх, сказала:
— Я люблю тебя… папа? И я сделаю… все так… как ты хочешь. И все, же… мне нужны твои… советы и… твоя помощь.
Майор взял ее руку в своя.
— Я могу только молиться, чтобы Бог был милосерден и принял меня на небеса, но где бы я ни был, я буду присматривать за тобой и всегда буду рядом в трудную минуту.
— Ты всегда будешь мне нужен, папа, так же, как нужен сейчас.
Его пальцы сжали ее ладонь, но майор промолчал.
Тогда еле слышным дрожащим голосом Бенита спросила:
— Как… зовут… человека… за которого… я выйду замуж?
— Его зовут, — медленно проговорил майор Гренфел, — граф Инчестер.
Граф покинул темный офис Растуса Груна и медленно пошел назад к Пиккадилли.
Он чувствовал, что мысли у него путаются, а ноги отказываются служить.
Как это возможно?
Как могло случиться, что он дал обещание жениться на дочери ненавистного ростовщика?
Растус Грун производил столь зловещее впечатление, что это невозможно было описать.
Граф не сомневался, что ростовщик невероятно хитер и проницателен. Ничто не могло укрыться от его глаз, что прятались за темными стеклами очков.
Граф все еще видел перед собой длинные черные волосы, свисающие по обеим сторонам лица, и сгорбленную фигуру.
Он заранее приходил в ужас, представляя себе, какова может быть дочь Растуса Груна.
«Как мог я согласиться? Неужели мое положение столь безвыходно?» — мучился граф.
Вопросы повторялись снова и снова, словно рождались под звук его шагов по грязной уличной брусчатке.
Граф пробирался сквозь толпу на Пиккадилли обратно к Сент-Джеймс-стрит.
Он сказал сэру Антони, что вернется домой.
Но теперь был просто не в состоянии оставаться один.
«Неужели это действительно случилось со мной? — все повторял он про себя. — Может, мне все это просто привиделось?»
Однако в его кармане лежали деньги, и только у Растуса Груна граф мог получить наличные в соверенах.
— Уверен, — сказал ему ростовщик, прежде чем они расстались, — что вам понадобятся некоторые средства еще до свадьбы.
Он открыл ящик стола и достал кошелек. В нем зазвенели монеты, когда кошелек ударился о стол.
— Здесь тридцать соверенов.
Прощаясь, Растус Грун объявил, что свадьба состоится в домашней часовне на следующий день.
В стране еще существовало несколько таких часовен.
Там можно было обойтись без соблюдения формальностей, указанных в специальной лицензии, как требовалось в приходских церквях.
Капелланы могли совершить обряд венчания над кем им было угодно и тогда, когда их просили.
Часовня, которую избрал для свадьбы дочери Растус Грун, принадлежала лорду Брэдфорду, который был вынужден бежать из страны.
Сэр Антони Кесуик рассказывал, что лорд тоже был должником ростовщика.
Граф никогда не симпатизировал Брэдфорду, но понимал, что, если бы ростовщики перестали ссужать того деньгами, лорду пришлось бы выбирать между тюрьмой и изгнанием.
Граф взял соверены, не найдя, что ответить, а хриплый голос продолжал;
— После венчания возле часовни вас будет ожидать экипаж, который доставит вас в Инч-Холл.
Последовала пауза, а потом Растус Грун внезапно прибавил:
— Вы прибыли в Лондон верхом, но, пожалуй, для свадьбы это не подходит. Я позабочусь, чтобы там, где вы остановились, вас ожидала карета.
Похоже, это только что пришло ему в голову.
Граф собирался вернуться домой этим же вечером, но из слов Растуса Груна явствовало, что от него ожидают появления на свадьбе в более приличном платье, чем было на нем.
Однако остальные костюмы графа выглядели еще более плачевно, чем тот, в который он был одет.
Видимо, придется попросить на время платье у сэра Антони.
Раздраженный столь недвусмысленным принуждением, граф мрачно ответил:
— Я остановился по адресу Хаф-Мунстрит, 95.
— Очень хорошо. Карета будет ожидать вас завтра днем, без четверти три. Дорога до часовни займет у вас не больше, чем час с четвертью.
Вашу лошадь приведут обратно в Инч-Холл.
Граф шел по улице, вспоминая этот разговор и все больше убеждаясь, что только колдун или чернокнижник мог так хорошо знать обо всем.
Откуда Растус Грун узнал, что он приехал в Лондон верхом?
Или что у него нет выходной одежды?
«Это не человек», — думал граф.
Он чувствовал тяжесть золота у себя в кармане и горько размышлял о том, что тридцать соверенов, которые он получил, выглядят символически.
Только эти монеты должны были бы быть серебряными.
Он продал себя, свою свободу и гордость, как Иуда продал Учителя, за тридцать сребреников.
— Швейцар почтительно приветствовал графа, когда тот вошел в двери Уайт-Клуба.
Сэр Антони Кесуик еще не ушел и очень обрадовался появлению графа.
— Ты вернулся. Гас! Я надеялся на это!
Как все прошло?
— Дай мне перевести дух, — ответил граф, садясь рядом.
Сэр ан гони пристально посмотрел на него:
— Он отказал тебе!
Граф покачал головой.
— Нет, мы пришли к согласию.
— Так почему же ты словно в воду опущенный?
Внезапно граф понял, что ни Антони, ни кому-нибудь другому он не может рассказать о позорной сделке.
Слишком хорошо представилось ему выражение ужаса на его лице и слишком трудно было бы объяснить, что он решился на это не ради себя, а ради тех, кто зависел от него.