Повинуясь внезапному порыву, она решила выйти на палубу и накинула на плечи сверкающий шарф, который набрасывала поверх всех своих вечерних платьев.
Медленно продвигаясь по кораблю, она слышала смех и громкий разговор, доносящийся из курительного салона, где размещался бар, она мимоходом заглянула и в карточный салон, где царила полная тишина, лишь изредка нарушаемая негромким замечанием, поскольку все сосредоточились на игре.
Зато большая кают-компания была полупуста, и Орисса не сомневалась, что генерал и леди Кричли уже давно отправились спать.
Она вышла на палубу и, пройдя вперед, встала у борта, чтобы ничто не мешало ей вглядываться в ночь.
Корабль очень медленно продвигался по каналу, впереди пыхтел маленький лоцманский катер с красным и зеленым бортовыми огнями. Движение было таким незаметным, словно судно стояло на месте, да и шум машин стал совсем тихим.
Далеко, насколько хватало глаз, простиралась бескрайняя пустота песчаных просторов, над которыми раскинулся усыпанный сверкающими звездами небесный купол с прибывающей луной, дарившей свой свет миру.
Ночь была столь волшебна, что у Ориссы перехватило дыхание. Все это казалось неотъемлемой частью того, о чем она разговаривала с мистером Махла. И сейчас ей не нужны были слова, чтобы ощутить себя причастной к божественному началу.
— Как вы думаете, на что это похоже? — раздался рядом с ней звучный голос.
Странно, но она не удивилась, обнаружив, что майор Мередит стоит рядом с ней.
— Я сама пыталась облечь это в слова, — тихо проговорила она.
Речь лилась свободно, словно их беседа длилась вечно, словно она не началась только что, а лишь продолжалась.
Он молчал, и она прошептала:
— Как это прекрасно, как невероятно, чудесно, восхитительно! И в то же время пугающе!
— Почему?
— Потому что заставляет меня ощутить, какая я маленькая и ничтожная. У каждой их тех звездочек могут быть миллионы других людей, таких же, как мы, которые смотрят, задают вопросы, пытаются что-то понять…
— Понять? Что именно?
— Этот вопрос занимал умы человечества с начала времен… Почему человеку не дана сила постичь самого себя?
— А вы считаете себя загадкой?
— О, да, — ответила Орисса. — Сколько себя помню, меня всегда волновал вопрос: «Кто я?» И я искренне надеялась, что когда-нибудь узнаю ответ на него.
— Невозможно, чтобы это оказалось настолько трудно для такой личности, как вы.
Своим глубоким голосом он как бы подчеркнул последнее слово.
— Конечно же, трудно! — возразила Орисса. — Труднее, чем вы можете себе представить.
— Почему вы так уверены, что я не сумею представить себе то, что вы пытаетесь сказать?
— Потому что… я не могу объяснить это словами… я знаю лишь одно — когда я всматриваюсь в этот необъятный мир, я чувствую себя… такой маленькой, такой беспомощной и одинокой.
Орисса, запрокинув голову, смотрела на звезды.
Наблюдавший за ней человек залюбовался совершенством ее профиля — мягкой нежностью ее губ, очаровательной линией шеи, которая в звездном свете на фоне слабого мерцания шарфа казалась совсем алебастровой.
Каждое ее движение было столь грациозным, столь завораживающим и в то же время столь одухотворенным, что на мгновение он затаил дыхание.
Потом тоном, в котором сквозила явная издевка, он проговорил:
— Ну, коли вас тревожит именно одиночество, то не стоит страдать от него.
Сказав это, он обнял ее и резко притянул к себе.
Едва ее голова склонилась к его плечу, их губы соприкоснулись.
На какой-то миг Орисса онемела от изумления, так что не в состоянии была ни думать, ни понимать, что происходит.
Потом ей невозможно стало пошевельнуться, хоть и следовало бы оттолкнуть его.
Грубая настойчивость его губ крепко удерживала ее в сладком плену. Словно его руки, лишив ее свободы, в то же время давали ей ощущение безопасности и духовной близости.
Прежде ее никогда еще не целовали, и странное мистическое чувство, которое овладело ею, было сродни не человеческим эмоциям, а скорее дурману, который затмил ее мозг и мешал думать.
Это было странно и совершенно волшебно, словно звезды, ночная тьма и луна стали частью мужчины, завладевшим ею.
Его губы были теплым, требовательным чудом, которое опустошало ее, ей казалось, что ее душа сливается с его душой.
Когда он отнял свои губы, чары рассеялись, и она наконец получила свободу.
Задохнувшись от ужаса, она дрожащими руками оттолкнулась от его груди и, испуганная до умопомрачения, повернулась и бросилась бежать.
Он стоял не шевелясь и долго смотрел ей вслед — вот ее шарф блеснул в последний раз…
Потом была только темнота, и он ее больше не видел.
Добравшись до каюты, Орисса осторожно прикрыла за собой дверь и, бросившись на койку, зарылась лицом в подушку.
Такого не могло произойти… это не могло быть правдой! Как он посмел вести себя так… или она сама позволила ему это?
Ответ она знала так же ясно, как если бы он ей сказал его.
Безусловно, он узнал ее! И сделал соответствующие выводы! Увидев ее на улице Королевы Анны, он, как она и ожидала, вообразил именно то, что придет в голову любому мужчине, знающему, что она провела ночь в комнате Чарльза.
Щеки Ориссы пылали, когда она думала, что ни один джентльмен не станет вести себя так фривольно с девушкой, которую считает целомудренной и респектабельной.
Но завести интрижку с замужней женщиной, у которой супруг в Индии, а любовник в Лондоне, — почему бы нет?
Ей пришлось признать, что она сама же и навлекла на себя эту беду. Рассуждая об одиночестве, она имела в виду свою душу, а он подумал — тело.
Вспоминая их разговор, она понимала: майору Мередиту, считавшему ее падшей женщиной, изменившей своему мужу, покажется непостижимым, что она не в восторге от его ухаживаний, не наслаждается его флиртом или не жаждет чего-то большего, если вдруг представится такая возможность.
— Какой стыд! Какой позор! — шептала Орисса в подушку.
Она знала: ей некого винить в том, что произошло, кроме, может быть, мачехи, вынудившей ее искать убежища у брата.
Однако могла ли она предвидеть, что из всех кораблей, отплывающих в Индию, майор Мередит предпочтет «Дорунду», или то, что, сопровождая леди Кричли, она не сможет избегать встреч с ним.
Ей бы раньше стоило догадаться, что эти пронзительные серые глаза нельзя обмануть.
Опять и опять вспоминая случившееся на лестничной площадке пансиона Чарльза, она все же надеялась, что, поскольку газовый рожок был позади нее, ее лицо, скрытое в тени, останется неузнанным.