Я повел больным плечом и поймал себя на том, что кручу в руках очки. Глупая привычка.
Протерев краем безрукавки линзы, я сунул оптику обратно в футляр.
Борис ковырялся в рюкзаке. Видимо, все же решил пообедать. Интересно, устроит перекус сейчас, или подождет Серого?
Подождал, хотя ждать пришлось долго. Серый появился минут через тридцать, напевая очередную бессмыслицу. В руках навязавшийся попутчик держал мусорный пакет.
Гогия, Гогия,
Шандаури Гогия,
Гамарджоба генацвали,
Режиссер Данелия…
Он оборвал песню, если это можно было так назвать, и бросил пакет на землю.
— Вуаля! Кушайте, не обляпайтесь.
Борис недоверчиво посмотрел на пакет, на Серого. Тот с независимым видом уселся прямо на землю, подхватил упакованную палатку и, положив ее на колени, принялся отбивать ладонями ритм.
По полю лиса бежал,
Перпендикулярно хвост держал.
Почему так хвост держал?
Вах, потому что хитрый был!
Серый вновь затих и покосился на кусты, из которых пришел. Борис поднял пакет, потряс в воздухе.
— Это что?
Ответить добытчик не успел. Ветви раздвинулись, и нас стало четверо. Мужик, выскочивший из-за кустов, был грозен и решителен. На лице его было написано желание убивать, но ярость мгновенно сошла на нет, уступив место промелькнувшим растерянности, испугу и разочарованию.
— Твою мать, — рыкнул мужик.
Серый не обратил на него никакого внимания, продолжил напевать:
На горе стоит мужик,
И орет, как заводной.
Почему, как заводной?
Потому что завели.
Гогия, Гогия…
— А ну-ка тихо, — оборвал его Борис, в руке которого снова, будто из воздуха, материализовался топор. Повернулся к мужику: — Тебе чего, дядя?
Тот с досадой покосился на топор, засопел.
Я решил не вмешиваться и наблюдал за происходящим со стороны. Мужик явно имел претензии. Не иначе мешок Серый у него упер.
— Это мои сухарики, — наконец пропыхтел мужик.
Обиженно. По-детски оттопырив толстые губы. Вид надутого детины и его клянчащий справедливости голос были настолько нелепы, что я невольно улыбнулся.
— Какие сухарики? — опешил Борис.
Мужик кивнул на мусорный мешок.
— Я ларек на углу вскрыл. Там и так ни хрена нету, только сухарики и жвачка вроде съедобны. Но от жвачки никакого толку и каменная она, а сухари этот дрыщ спер.
— Я не пер, — возмутился Серый с тем же праведным видом, с каким негодовал с утра, пойманный за руку возле наших рюкзаков. — Оно лежало, никого не трогало. Я подобрал.
Борис повернулся к мужику. На лице светилась дружеская улыбка, но рука крепко сжимала топор.
— Ну, мужик, — миролюбиво проговорил он, — нечего было бросать свое добро. Или оно тебе так нужно было, что разложил посреди улицы?
Взгляд мужика заметался между топором и мусорным мешком.
— Ладно, — сжалился Борис, — давай пополам.
— Так не честно! — рассердился тот. — Я их нашел!
— Он тоже, — кивнул на Серого Борис. — Не жадничай, дядя. Половина лучше, чем ничего. — Он запустил в мешок лапу и стал доставать оттуда пакетики с сухариками. Мужик скрипнул зубами. Борис поглядел на выгруженные пакетики, заглянул в мешок и протянул его мужику. — Держи, я тебе даже с тарой отдам. Только больше не разбрасывайся, а то еще с кем-нибудь делиться придется.
На лице Бориса продолжала сверкать дружеская улыбка. Но пальцы все также стискивали топор. Забавность нелепой ситуации улетучилась, как сигаретный дым. Внутри стало неуютно. Убийство в виде самозащиты я еще мог оправдать, но убийство из-за сухариков…
Хотя топор в руке мог быть только для острастки. Или не только? Сейчас мне почему-то казалось, что это уже не игра. Все серьезно. Очень серьезно.
Мужик взял мешок, пробурчал под нос что-то неразборчиво-матерное и пошел прочь.
Борис смотрел, как смыкаются за его широченной спиной кусты. Слушал, как шуршат ветки, как удаляются шаги.
Когда затих последний шорох, улыбка мгновенно сползла с его лица. Борис развернулся, словно спущенная пружина. Складка на лбу заострилась, взгляд сделался бешеным.
— Борис! — вскрикнул я, чуя недоброе.
Рука с топором взметнулась и резко опустилась, вгоняя лезвие в ствол дерева. В десяти сантиметрах от головы Серого.
Тот даже испугаться не успел. Борис схватил его за грудки и резко встряхнул. Процедил сквозь зубы:
— Ты что же это, скотина, творишь?
— Сам же сказал, что моя очередь, — оторопел Серый. — Да чего ты? Он же один, а нас трое.
Борис разжал пальцы, выпуская попутчика. Отошел в сторону, с деланным спокойствием поднял пакетик, дернул за края и захрустел сухарями.
— Еще хоть раз подобную подляну устроишь, и можешь считать, что ты тоже один. Понял?
— Злой ты, — пробормотал Серый, поправляя одежду.
— Люди добрые, — желчно отозвался Борис.
Обеда, пусть даже и запоздалого, не вышло. Мы похрустели сухарями, оставшиеся пакетики распихали по карманам. Голод я почти не утолил, только аппетит разыгрался. Но продолжения трапезы не получилось.
Борис закинул рюкзак на плечи и пошел. Молча, ничего не объясняя, никого не спрашивая, будто все должны были понимать его без слов. Самоуверенность сродни наглости. Но и я, и Серый, не сказав ни слова, подхватили пожитки и двинули следом.
— Арбат не с той стороны, — хмуро заметил я, когда мы прошли по улице имени младшего брата вождя мирового пролетариата метров триста.
— Не топчи клумбы, — отозвался Борис, не оборачиваясь. — Ты видел, куда этот с сухарями пошел?
— В кусты.
— А я видел, — проигнорировал мои слова Борис. — Он по кустам в сторону прошуршал, ветками потрещал, а потом тихой сапой по той стороне обратно вернулся. И вперед по Ленинскому.
— Думаешь, у него там друзья? — поинтересовался Серый.
— А ты думаешь, ты один такой «втроем»? — парировал Борис. — Может, друзья, а может, и нет. Но рисковать не будем. Обойдем немного. И лучше не злите.
Серый благоразумно поотстал и затянул фальшиво: «Ходы кривые роет подземный умный крот, нормальные герои всегда идут в обход». Впрочем, дальше этой фразы он петь не отважился, поравнялся со мной и зашагал плечо в плечо.
Я молчал. Говорить не хотелось. Внутри боролись злость и усталость. Хотелось лечь, закрыть глаза и проснуться тридцать лет назад.
— Серьезный у тебя брат, — тихо, чтобы слышал только я, заговорил Серый.