Но обида оставалась. Днем о ней некогда было думать, но по вечерам обида возвращалась и жгла, как кислота.
Именно как кислота, да-да…
Валерий знал, что обида не пройдет сама по себе, и потому не стал откладывать дела в долгий ящик. В первый же выходной, который отец Совы предоставил ему посреди недели, он начал осуществлять свой план. Спешить, в принципе, было некуда, но Лукьянов понимал, что, чем дольше он станет тянуть, тем меньше шансов у него останется претворить свой замысел в жизнь. Рутина затянет – и махнешь на все рукой, а обида все равно останется и будет глодать по ночам всю жизнь, до самой смерти. Валерий знал, что злопамятен от природы, понимал, что это большой недостаток, но бороться с ним не собирался: гены пальцем не раздавишь, так что же ему теперь – вешаться?
Пришедшее ему на ум сравнение обиды с кислотой понравилось Валерию, и он покосился на пузатую двадцатилитровую бутыль, горлышко которой высовывалось из-под клапана его рюкзака. Горлышко было пыльным, потому что бутыль долго стояла в гараже у Савельевых, прежде чем Валерий случайно на нее наткнулся. В бутыли был электролит, литров десять, а то и все двенадцать. Конечно, жидкость для аккумулятора – это не концентрированная кислота, железо ей не проесть, но вот штаны, к примеру, она прожигает в лучшем виде. А уж что она способна натворить, если вылить ее, скажем, под корни дерева, так про это даже подумать страшно…
Именно это он и задумал: опорожнить пузатую стеклянную бутыль со своей жгучей обидой под корни кое-каких деревьев. Деревья, конечно, ни при чем, но такая уж их деревянная доля – погибать ради удовлетворения человеческих прихотей.
Уже почти стемнело, и беленую кирпичную стену стало трудно отличить от черных кустов, а кусты – от неба. Комары куда-то исчезли – спать улеглись, что ли? – и стало по-настоящему прохладно, почти холодно. В отдалении шумело шоссе, в каком-то коттедже играла негромкая музыка, временами заглушаемая доносившимися с другой стороны азартными воплями телекомментатора – кто-то смотрел по телевизору футбол. Валерий остро позавидовал этому кому-то. Сидит, наверное, в мягком кресле, с бутылкой пива в одной руке и с сигаретой в другой, болеет за любимую команду, и ни забот у него, у черта мордатого, ни проблем. В холодную воду ему лезть не надо, жизнью рисковать не надо и не надо ломать голову над опостылевшим вопросом: быть или не быть?
Из-за горизонта вылезла луна – огромная, красная, как медный таз, разбухшая, наводящая непонятную жуть. Курить хотелось по-прежнему, даже еще сильнее, вдобавок к этому Валерия начал мучить голод. В доме Савельевых как раз в это время заканчивали бесконечные крестьянские работы и садились ужинать – плотно, очень вредно для здоровья, очень вкусно, под водочку, под телевизор и под долгие неспешные разговоры. Валерий сглотнул слюну и подумал, что подготовился к своей экспедиции из рук вон плохо. Ну что ему стоило к примеру, накрутить бутербродов? А он, мститель доморощенный, даже бутылки с водой не догадался прихватить. Ручей, конечно, вот он, прямо перед носом, но ведь в ручеек этот сливается не только водичка из пруда папы Мая, но и кое-что не столь безобидное – канализация, например. Вот и пей из такого ручейка, путник ты мой усталый. Прямо как в сказке: не пей, Иванушка, покойничком станешь…
"А подите вы все к дьяволу! – со злостью подумал Валерий. – Что я, нанялся тут торчать? Надо заканчивать поскорее и уходить. Ишь, чего выдумал: до утра ждать! Да я к утру так окоченею, что шевельнуться не смогу. Хватит, надоело!
Это же не линия фронта, в конце концов. Ни минных полей, ни прожекторов, ни вышек с пулеметами здесь нет, так чего, спрашивается, бояться? Что Рыба или Хобот на меня ненароком набредет? А с чего это их ночью понесет через весь участок к забору? Как говорится, осторожность – сестра успеха и родная тетя трусости. Вот и делай выводы, Валерик, друг ты мой дорогой, мститель неуловимый…"
Валерий махнул рукой, вынул из рюкзака гидрокостюм и стал переодеваться. Гидрокостюм был тяжелый, плотный, утепленный, чересчур большой для Валерия. Поначалу подкладка неприятно холодила кожу, но это быстро прошло, и стало тепло – теплее, во всяком случае, чем было до сих пор. Валерий скомкал свою одежду и сунул ее под куст, аккуратно положив сверху часы.
В рюкзаке, помимо бутыли с кислотой, имелась ножовка по металлу. Ножовка была старая, с выщербленной и потемневшей деревянной ручкой и тронутой ржавчиной дугой, но полотно в ней стояло новенькое, и еще два полотна, тщательно завернутые в газету, лежали на дне рюкзака. Валерий потрогал полотно, проверяя, хорошо ли оно натянуто, немного подкрутил винт и, стараясь не шуметь, спустился с низкого, едва по пояс, песчаного обрыва, сразу оказавшись по щиколотку в воде.
Ручей в самом глубоком месте был ему по колено, но Валерий стащил у Совы гидрокостюм вовсе не для того, чтобы форсировать эту водную преграду. В облегающем тело черном прорезиненном костюме Лукьянов чувствовал себя похожим на японского нинзя или, к примеру, на боевого пловца – подводного диверсанта. Правда, в руке у него вместо заряженного стальными стрелами подводного автомата была старенькая ножовка, но Валерий и не собирался ни с кем воевать.
Сливную трубу, которая отводила в ручей излишки воды из непрерывно пополнявшегося пруда, Валерий без труда отыскал даже в темноте по громкому плеску и журчанию. Труба была бетонная и в диаметре достигала примерно полуметра, а ее устье загораживала железная решетка – ржавая, вся увешанная какими-то неприятными гнилыми клочьями, как будто стояла она тут не полгода, а, как минимум, полвека.
Валерий присел перед трубой на корточки, погрузившись почти по пояс в холодную воду, на ощупь пристроил ножовку и принялся пилить – осторожно, стараясь производить как можно меньше шума. Постепенно визг и скрежет скользящих по ржавому железу зубьев стихли, сменившись размеренным вжиканьем полотна, уверенно вгрызающегося в металл. Пилить вслепую оказалось тяжело: было очень трудно контролировать направление движений и силу нажима, приходилось все время придерживать полотно большим пальцем левой руки, но оно все равно то и дело выскакивало из пропила, норовя оцарапать Валерия или сломаться.
На то, чтобы перепилить два ржавых арматурных прута, ушли все три полотна. Можно было попытаться перепилить остальные прутья обломками, но Валерий надеялся, что сумеет хотя бы немного отогнуть решетку. Это ему действительно удалось, хотя и пришлось основательно напрячь непривычные к такой работе мускулы. Наконец решетка дрогнула и со скрипом пошла в сторону. В этот момент очки, про которые Валерий сгоряча совершенно забыл, свалились с его переносицы и, булькнув, пошли ко дну. Тихо матерясь, Лукьянов снова присел на корточки и принялся шарить руками по дну ручья.
Здесь, в затененной кустами ложбине, тьма стояла кромешная, и очки свои Валерий так и не нащупал. Вероятнее всего, их унесло течением. Лукьянов махнул на них рукой: подумаешь, потеря! Ночью толку от них все равно никакого, а дома – вернее, дома у Совы – у него хранились запасные очки. Каждый уважающий себя очкарик имеет, самое меньшее, две пары очков. Очки – прибор хрупкий и неудобный, и ломаются они гораздо чаще, чем это могут себе вообразить люди с нормальным зрением. Поэтому потеря очередной пары стеклышек Валерия не слишком огорчила. Как там у классика-то было? «Теряем большее порою…» В общем, что-то в этом роде.