Ведь он для того и связался с Майковым, для того и предложил ему партнерство, чтобы, оставаясь в тени, заставить работать свои грязные деньги.
– Слушай, земляк, – сказал он в окошко, аккуратно, одним пальцем отводя в сторону дуло помповика, которое тут же вернулось на место. – Непонятка вышла, въезжаешь? Мне действительно нужно было поговорить, разобраться…
– С кем разбираться хочешь, фраер? – пробасил из-за калитки охранник. – Много на себя берешь. Алфавиту с тобой разбираться не в уровень, а со мной ты, по-моему, уже разобрался. Мало показалось?
– Да пошел ты, – снова начиная выходить из себя, процедил папа Май. – Было бы с кем разговаривать, а то – бычара безмозглый… Погоди, вот вернется Букреев, он тебя научит с людьми разговаривать, волчина ты лагерный…
В ответ раздался красноречивый лязг затвора. Услышав этот звук, Майков решил не перегибать палку, демонстративно плюнул на землю, повернулся и, все еще прихрамывая, зашагал в сторону своего дома. Позади, на почтительном расстоянии, Рыба и Простатит волокли под руки Хобота, который еще не мог идти самостоятельно, но уже во всеуслышание грозился прострелить охраннику Букреева его дубовую башку.
Никто из участников инцидента не обратил внимания на Валерия Лукьянова, который сидел в кустах на другой стороне дороги и от души наслаждался, наблюдая за развитием событий в театральный бинокль. Досмотрев спектакль до конца, Валерий покинул укрытие и не спеша зашагал к автобусной остановке, думая о том, что это было хорошо, но.., мало.
И он таки знал способ продлить удовольствие – или думал, что знал.
* * *
Все-таки она была чертовски хороша – и вечером, при настольной лампе, и ночью, при луне, и сейчас, при ярком солнечном свете, беспрепятственно вливавшемся в недавно отмытое до скрипа окно. Илларион изо всех сил притворялся спящим, наблюдая за ней через частую сетку ресниц и не забывая глубоко, ровно дышать.
Двигалась она тихо, явно стараясь не разбудить его, и от этого ее движения были особенно плавными и грациозными.
Когда она надела юбку, Илларион подавил вздох. Не то чтобы в юбке она стала хуже, но Забродов все равно испытал неприятное ощущение потери. Не так уж часто ему теперь приходилось видеть обнаженные во всю длину женские ноги, и очень не хотелось думать о том, что, чем дальше, тем реже ему будет выпадать такая возможность. Разве что по телевизору или, скажем, в кабаре. Ну, и еще на пляже. А здесь, в этой квартире, – вряд ли, вряд ли… Конечно, можно будет жениться на даме предпенсионного возраста, но вряд ли разглядывание ее ног доставит ему такое сильное удовольствие, ради которого стоило бы пожертвовать своей холостяцкой свободой…
"Старый хрыч, – подумал он, всхрапывая и для убедительности сонно причмокивая губами. – Девчонке двадцать девять лет, у нее беда, она к тебе за помощью пришла, а ты?
Ты что сделал, сластолюбец на пенсии? Не стыдно тебе?"
Он старательно проанализировал свои ощущения и понял, что нет, не стыдно. Наоборот, при воспоминании о вчерашнем вечере и последовавшей за ним ночи все тело наполнялось приятным теплом, исходившим откуда-то изнутри, из точки, расположенной в районе солнечного сплетения, как будто там и впрямь завелось микроскопическое солнце. Жить с солнцем под диафрагмой было приятно, но как-то непривычно. Илларион вспомнил, что раньше с ним такое случалось частенько и было, помнится, в порядке вещей, а теперь, пожалуйста, успел отвыкнуть…
"И правильно, – подумал он, – и не надо заново привыкать, потому что это все равно скоро пройдет. Раньше проходило, и теперь пройдет, причем намного быстрее, чем когда-то.
А когда к этому привыкнешь, а оно вдруг возьмет и пройдет, сразу почувствуешь нехватку чего-то важного, необходимого.
Это как с телевизором. Веками люди без него обходились, а попробуй-ка теперь отнять у обывателя его ящик! Да он же тебя зубами загрызет, а если не получится, впадет в депрессию, потому что не знает, как; ему без телевизора жить и что ему без телевизора делать…"
Сравнение женщины, которая сейчас расчесывала перед зеркалом свои густые каштановые волосы, с телевизором показалось Иллариону, мягко говоря, странным, притянутым за уши. Он поискал другое, не нашел и мысленно махнул рукой: надо будет – само найдется.
Причесавшись и наскоро подмазав губы, она принялась что-то искать на заваленном, по обыкновению, книгами, газетами, какими-то антикварными безделушками и прочим мусором столе. Илларион удивленно приподнял брови – опять же, только мысленно – и звучно всхрапнул. Женщина вздрогнула, покосилась на него через плечо, слабо улыбнулась и возобновила свои поиски. Наконец она нашла то, что искала, – вывалившийся из датированного началом восемнадцатого века светского романа пожелтевший титульный лист, который Илларион все собирался, но так до сих пор и не удосужился вставить на место. С одной стороны титульный лист был чистым, и это, похоже, было именно то, что требовалось женщине. Поискав глазами, она нашла керамический стакан с ручками и карандашами, схватила первое, что подвернулось под руку, пристроила лист поудобнее и, закусив губу, задумалась над первой фразой, которую собиралась написать.
– Этой бумажке без малого триста лет, – сказал Илларион. – Подумай, так ли важно то, что ты намерена на ней написать? Может быть, лучше словами?
Она вздрогнула и выронила ручку. Это была именно ручка, а не карандаш, и Илларион понял, что вмешался вовремя.
Он сел на кровати, обхватив руками колени, и положил подбородок на кулаки.
– Разве можно так пугать людей? – спросила Анна, держась рукой за грудь в районе сердца.
– Прости, – подпустив в голос побольше раскаяния, сказал Илларион. – За тобой было очень приятно наблюдать, но потом я понял, что ты намерена уйти не попрощавшись, и решил, что так не годится.
– А как годится? – спросила она.
Вопрос прозвучал серьезно, и Забродов понял, что его шутливый тон сочли неуместным. Смотрела она тоже серьезно, слегка наклонив голову. Глаза у нее были карие, очень красивые и выразительные, но при этом какие-то печальные.
«Что ж ты, милая, смотришь искоса, низко голову наклоня? – вспомнил Забродов. – Черт, зарядку я проспал. Ладно, тут уж ничего не попишешь. Будем разлагаться дальше – и морально, и физически».
Он протянул руку, взял с тумбочки сигареты и закурил, делая вид, что обдумывает ответ. Курить натощак было приятно, но как-то странно, едва ли не боязно. Так, наверное, чувствовал себя Адам, с аппетитом уплетая поднесенное ему Евой яблоко. «Проклятье, – подумал Илларион, – опять яблоки в голову лезут! Помешался на яблоках, как отец Федор на стульях генеральши Поповой!»
– Очень просто, – ответил он на ее вопрос. – Так, как это делают все нормальные люди. Попить кофейку, выкурить сигаретку, поболтать, чмокнуть мужчину в небритую щеку, а уж потом идти.
– А не рановато для семейной идиллии?
– Какая там идиллия, – махнул рукой Забродов. – Из меня семьянин, как из бутылки молоток. Я тебя, часом, не обидел? Какая-то ты сегодня.., ершистая. Совсем не та, что вчера.