– Хуже?
– Просто не такая. Погоди, сейчас я встану, сварю кофе, и все сразу сделается намного проще.
– Я на работу опоздаю, – сказала она.
– Во-первых, тут совсем недалеко, – возразил Забродов, в темпе выбираясь из-под одеяла и натягивая штаны. – А во-вторых, я тебя на машине отвезу. Знаешь, какая у меня машина? Ого! Одноглазый Джо, гроза бездорожья. – А почему одноглазый?
Она уже улыбалась – слабо, нерешительно, но все-таки улыбалась. «Лиха беда начало», – подумал Илларион.
– А потому, что второй глаз ему выбил один чокнутый ботаник. Из обреза. Вы, ботаники, странный народ. Вам деревья дороже людей.
– Деревья никому не приносят вреда, – сказала она.
Сказала, опять же, серьезно, почти торжественно, как будто намеревалась защищать свои деревья от посягательств Забродова до последней капли крови и хотела, чтобы он, Забродов, об этом ее намерении знал. Да так оно, наверное, на самом деле и было. – Только пользу. Они беззащитны, они красивы, и они никогда, ни при каких обстоятельствах не болтают глупостей.
Илларион в последний раз затянулся сигаретой и с облегчением ткнул длинный бычок в пепельницу. Все-таки курить натощак было противно. С утра пораньше он привык активно двигаться: делать зарядку, убирать постель или, к примеру, готовить завтрак, и свисающий с нижней губы чинарик мешал ему, как прикованное к ноге каторжника чугунное ядро.
Забродов знавал людей, которые не выпускали сигарету из зубов двадцать четыре часа в сутки и превосходно себя при этом чувствовали. Это было делом привычки – привычки, которой Илларион Забродов по здравом размышлении решил не обзаводиться.
– Пошли на кухню, – скомандовал он, оставляя в стороне спор о сравнительных качествах людей и деревьев. – Сейчас я быстренько сварю кофе, и поедем.
– А может быть, я все-таки пойду? – с сомнением спросила она. – Не хотелось бы лишний раз затруднять гостеприимного хозяина.
Илларион остановился в дверях кухни и покосился на нее через плечо. Что-то тут было не так. Кажется, обращаясь к нему, она старательно избегала личных местоимений, как будто сомневалась, говорить ему «ты» или «вы». «Хорошенькое дело, – подумал он с беспокойством. – Что бы это могло означать? И ведь напрямую не спросишь…»
– Никаких «пойду», – решительно сказал он, зажигая газ. – Прежде всего потому, что мне тоже надо наведаться в ботанический сад. Делать мне там, наверное, уже нечего, но начинать все равно нужно оттуда. От печки, так сказать.
И, кстати, мне можно говорить «ты». Или просто Илларион.
Это, по-моему, легче, чем всякий раз ломать голову, изобретая безличные предложения.
Она вспыхнула и закусила губу. Пару секунд Илларион с любопытством разглядывал ее опущенную голову, а потом отвернулся к плите и стал караулить кофе. Похоже было на то, что своим отпущенным вскользь замечанием он угодил прямиком в больное место. Но откуда ему было взяться, этому больному месту?
«Вот тебе и еще один аргумент против случайных связей, – подумал он, подавляя в себе желание закурить. – Вечером всем всегда все ясно и понятно, ночью все становится еще яснее, а утром приходится гадать, что за человек лежит рядом с тобой в постели, как с ним разговаривать и даже как к нему обращаться».
– Сейчас бутербродов нарежу, – пообещал он. – Ты какие больше любишь: с сыром или с ветчиной? Или ты, как Винни Пух, предпочитаешь и то и другое и желательно без хлеба?
– Я по утрам вообще не ем, – сказала она. – И мне кажется, что нам будет лучше обращаться друг к другу на «вы».
Кофе зашипел и потек на плиту, норовя залить конфорку.
Илларион захлопнул рот и кинулся спасать завтрак. Перекрыв газ, он все-таки не удержался и закурил. Он бы с удовольствием выпил, если бы в доме было спиртное. Если бы…
Если бы сейчас не было так рано и если бы здесь не сидела она, он бы точно выпил. Хотя, если бы не она, ему вряд ли захотелось бы выпить с утра пораньше. «Вот так номер, – подумал он. – В постели я, что ли, сплоховал? Да нет как будто… Впрочем, постель – это упрощение. Комплекс стареющего мужчины… Тут все сложнее. По крайней мере, должно быть сложнее, если глаза меня не обманывают. Судя по всему, комплексы имеются не только у стареющих военных пенсионеров, но и у симпатичных интеллигентных женщин двадцати девяти лет от роду, незамужних и не избалованных мужским вниманием. Может, она стыдится того, что легла в постель с мужчиной в первый же день знакомства, или, например, считает, что предала память своего любимого учителя? Этого… Азизбекова, кажется?»
– На «вы» так на «вы», – сказал он, не оборачиваясь, и стал нарезать бутерброды.
Произнес он это равнодушно, как бы между делом, но, видимо, что-то было не в порядке с его равнодушием, потому что за спиной у него скрипнула табуретка и послышался тяжелый вздох.
– Я, наверное, все-таки пойду, – сказала Анна.
– Привязывать вас к табурету я, конечно, не стану, – по-прежнему не глядя на нее, сказал Илларион и принялся разливать кофе по чашкам. – Как говорят американцы, мы живем в свободной стране. Но… – он помолчал, не зная, что, собственно, должно было означать это его «но». – Вы знаете, – неожиданно для себя признался он, – я, наверное, дикарь.
Всю жизнь в поле, в лесу, в горах, в сугубо мужской компании.
Наверное, есть какие-то секреты, которые мне неизвестны, тонкости всякие, о которых меня никто не предупредил… Я не говорю, что это хорошо, я просто был бы вам благодарен, если бы вы с этим считались и делали на это определенную скидку.
Словом, я считаю, что, чем проще, тем.., ну, пусть не лучше, но.., проще.
– В этом я с вами согласна, – сказала Анна. Она говорила тихо, но, как показалось Забродову, твердо. – Именно поэтому я и говорю: не надо ничего усложнять. Ночь кончилась, наступил день, все было очень хорошо, и никто никому ничем не обязан.
Илларион поставил перед ней чашку с кофе и тарелку с бутербродами.
– Вы это серьезно? – спросил он. – Слова правильные, я с ними, по большому счету, согласен, но вот голос… Тон…
Что-то тут не так, а?
"Чего ты к ней привязался, старый дурак? – подумал он, усаживаясь на свободный табурет и продолжая изучающе разглядывать Анну. – Что ты пристал к ней со своими расспросами? Что это за маразматическая страсть к психоанализу? Простоты тебе хочется? Ну так и оставь все как есть. Какое твое дело, почему она не хочет продолжения? Не хочет, и не надо.
Чужая душа – потемки. Может, ты ей просто разонравился.
А может.. Черт! А может, и не нравился никогда?"
Он хлебнул кофе, обжегся, вернул чашку на стол и снова стал смотреть на Анну. И чем больше он смотрел, тем яснее ему становилось, что его последняя догадка верна. Верна, будь она неладна!
Он вспомнил, как Сорокин познакомил их и как странно, едва заметно дрогнуло лицо Анны, когда полковник объявил, что Илларион будет заниматься делом об исчезновении яблони Азизбекова не как официальное лицо, каковым он, по сути, и не является, а в сугубо индивидуальном, частном порядке.