На линии помехи. Но чей-то голос прорывался сквозь треск и шорохи.
— Сюда, — услышал Сет.
Или «туда»? Голос мужской, ему не знакомый. Портье поглядел на пульт. Красная лампочка моргала напротив квартиры номер шестнадцать.
Сет выронил трубку.
Зеркало было повернуто к стене. Всю ночь в нем отражались благородные Лилиан и Реджинальд, запечатленные в масле, а не Эйприл, испуганно съежившаяся на кровати.
Эйприл отвернула зеркало, потому что оно напугало ее. Но это всего лишь высокое зеркало, которое стоит в темной комнате, в старой квартире, в странном городе, где размышляет и грезит усталая и взволнованная девушка, ошеломленная всем увиденным. Просто разуму, перегруженному информацией, померещилось чье-то присутствие. Ничего больше.
Тусклый утренний свет забрезжил в оконных рамах, просочился сероватой дымкой сквозь капроновые занавески. Эйприл не стала задергивать на ночь портьеры, чтобы не чувствовать себя в ловушке, хотя окна, выходящие на Лаундес-сквер, едва ли могли служить путем к спасению. Все лампы тоже до сих пор горели, заодно с люстрами под потолком.
Поражаясь тому, как сознание изобретает разные страхи, чтобы помучить ее, Эйприл выбралась из кровати и взглянула на небо — темное, подернутое оранжевыми полосами. Казалось, будто ночь уже в девять утра собирается заявить на землю свои права.
Усталая и напряженная, словно не спала ни минуты, Эйприл раздвинула капроновые занавески, впуская в комнату как можно больше света. Когда она расправляла складки тонкой ткани, что-то ударилось об пол у ног и покатилось. На ковре лежало перевернутое сине-белое блюдце, а рядом с ним — ключ с брелоком в виде бабочки. По размеру он вполне соответствовал ящикам бюро. Эйприл сейчас же подошла к массивному темному комоду рядом с изножьем кровати.
Ключ повернулся в первом замке с негромким щелчком, который Эйприл не столько услышала, сколько ощутила пальцами.
Внутри оказалось множество билетов — на поезд, на самолет, даже на морское путешествие. Все они накапливались в течение года, после чего их стягивали красной резинкой и укладывали в верхний ящик бюро. Однако ни один не был прокомпостирован, проштампован или надорван по линии контроля. Здесь хранились билеты для путешествий запланированных, но так и не совершенных. И на многих пунктом назначения были Соединенные Штаты. Начиная с 1949 года Лилиан пыталась покинуть дом.
Эйприл вспомнила слова Стивена о том, что, выходя из Баррингтон-хаус на ежедневную прогулку, Лилиан каждый раз прощалась, словно навсегда. И что в день смерти при ней был маленький чемоданчик с просроченным паспортом и билетом на самолет — она явно собиралась отправиться за море. Но почему же Лилиан перестала общаться с сестрой и родственниками, если Соединенные Штаты были столь важным для нее местом, куда она так стремилась попасть? Что-то не сходится.
Эйприл слышала о ритуалах, какие исполняют люди одержимые, о том, как они неукоснительно следуют своими нерациональными маршрутами, и все это лишний раз подтверждало, что двоюродная бабушка лишилась рассудка. Ее сознание помрачилось четыре десятилетия назад. Надев старинную шляпку с вуалью, Лилиан выходила из дома, намереваясь отправиться в Америку, но через час неизменно возвращалась — в смятенных чувствах, потеряв ориентацию в пространстве, чтобы затем успокоиться и на следующий день начать все сначала. Если бы речь шла не о ее бабушке и благодетельнице, Эйприл просто улыбнулась бы подобной нелепице, но она вместо того задалась вопросом: почему в наше время такой богатой престарелой даме позволяли на протяжении многих лет совершать подобные прогулки?
В следующем ящике лежали копии свидетельств о рождении Лилиан и Реджинальда, старые негашеные марки, медали Реджинальда, его обручальное кольцо и локоны волос в пластиковом пакете. Под всем этим покоились толстые стопки бумажек: квитанции, страховки, счета за квартиру, аккуратно разложенные по конвертам. Двоюродная бабушка была столь же дотошной, сколь безумной. Эйприл решила, что обязана разобраться во всем этом.
В нижнем отсеке бюро, если только не существует еще какого-нибудь сейфа или банковской ячейки, помещались последние, до сих пор неведомые, остатки бабушкиного наследства. Эйприл ударил в нос сильный, но не лишенный приятности запах карандашных опилок, пыли и высохших чернил. Он завис облачком перед ее лицом, а затем быстро вернулся в темный деревянный ящик, который, как видела Эйприл, был заполнен книгами. Все в простых обложках, изданные в те времена, когда на печать и переплет смотрели как на искусство. Каждый том был либо в холщовой, либо в кожаной обложке. Пропыленные и позабытые, эти книжки, однако, проливали свет на финал жизни двоюродной бабушки.
Открыв красный томик, лежавший сверху, Эйприл обнаружила разлинованные страницы, исписанные от руки, однако без дат. Она пролистала несколько негнущихся страниц и скоро поняла, что записи, сделанные неуверенной рукой, отделены друг от друга вложенными листами.
Почерк с трудом поддавался расшифровке. Это «б»? То, что сначала показалось похожим на «п», было все-таки «н». Все буквы так сильно заваливались вправо, что согласные буквально лежали на строках, вжимая гласные в голубые линейки. Эйприл пробежала глазами последнюю запись. В ней говорилось что-то о том, что «утром надо попробовать еще раз». И «пойти через Бэйс-уотер-роуд, которую я не видела много лет».
Вернувшись к первой странице, Эйприл принялась водить пальцами по строкам и шевелить губами, словно ребенок, который учится читать. Она медленно продиралась через текст дневника, пропуская целые предложения и абзацы, когда начинала совсем путаться в буквах. Однако мало-помалу отдельные слова становились понятными, иногда даже обрывки фраз вроде: «…дальше, чем до сих пор. Много лет назад». Или: «Существуют щели, через которые можно проскочить, куда он не посмеет последовать. Или же ждать». Кажется, написано именно так, но Эйприл не была уверена, а глаза уже разболелись от напряжения. В спальне было слишком темно для подобной работы.
Эйприл отложила тетрадь, вынула из ящика еще пять. Почерк в них был таким же, как и в первой, но хотя бы в одной из книжек над записями были проставлены месяцы, правда, над ними часто появлялся знак вопроса — июнь? — как будто Лилиан сомневалась в дате.
Всего дневников оказалось двадцать, и Эйприл выложила их на крышку бюро, строго соблюдая очередность, с которой те были помещены в ящик, рассудив, что Лилиан хранила тетради в хронологическом порядке, следовательно, внизу лежали самые старые.
Действительно, в последней книжице почерк оказался гораздо разборчивее. Он прекрасно читался, и на строчки было приятно посмотреть. И исправлений не нашлось, как будто все записанное на бумаге сначала старательно взвешивали в уме.
Отложив на потом все телефонные звонки, Эйприл вернулась к кровати и легла на пахнущую плесенью гусиную перину. Она наугад раскрыла первую тетрадь.
«Хайгейт и Хемпстед Хит теперь потеряны для меня окончательно. С этим я смирилась. Я ходила туда, чтобы видеть воочию места наших совместных прогулок. Но теперь они останутся лишь в моей памяти. И собора Святого Петра я не видела по меньшей мере полгода. Я не могу выйти в город. Это слишком трудно. После того случая в подземке я поклялась больше никогда не ездить на метро. Нехватка воздуха и тревога проявляются достаточно сильно даже на улице, но внизу, в этих тесных тоннелях, становится тяжелее вдвойне. Даже послеобеденные походы в библиотеку и Британский музей в Блумсбери теперь под запретом.