— Пощады, о Великий! — выкрикнул он. — Пощады!
Шестнадцать лет.
Господи Иисусе.
Секунду-другую я смотрел на вурдалака сверху вниз. Я не хотел убивать его. Это и вполовину не искупило бы зла, которое он натворил. Мне хотелось порвать его в клочки. Мне хотелось вырвать его сердце. Мне хотелось растоптать его ногами в труху. Или вонзить пальцы в его глазницы — глубоко, до самого мозга. Мне хотелось растерзать его ногтями и зубами и плюнуть ему в лицо его же собственной проклятой плотью. В общем, чтобы он умирал долго и мучительно.
Пощады — нет не от Гарри.
Я снова накопил немного Адского Огня и прорычал несложное заклинание, каким воспламеняю обычно свечи у себя дома. Укрепленное Адским Огнем, направляемое моей яростью заклятие устремилось в тело вурдалака и подожгло его подкожный жир, и нервы, и сосуды. Они вспыхнули как фитили, питаемые не воском, но всем телом обезумевшего от боли вурдалака.
Я нагнулся, взял вурдалака — вернее, его верхнюю половину — за остатки одежды и, не обращая внимания на вырывавшиеся там и здесь из-под кожи вурдалака язычки огня, поднял его на уровень глаз и заглянул ему в лицо. Потом заставил посмотреть на тела. Потом снова повернул лицом к себе и сам не узнал своего голоса, таким диким, звериным он сделался.
— Никогда, — произнес я. — Ни-ког-да больше.
И бросил его в шахту.
Секундой спустя он вспыхнул ярким пламенем — это встречный поток воздуха раздул тлевшее внутри его тела пекло. Я смотрел ему вслед, слышал его полный боли и ужаса вой. Потом, где-то далеко-далеко внизу он ударился о что-то. На мгновение он расцвел огненным цветком, потом пламя медленно погасло. Разглядеть детали я уже не мог; во всяком случае, там ничего не шевелилось.
Я оглянулся как раз вовремя, чтобы увидеть пробиравшегося через остатки деревянной перегородки Рамиреса. Мгновение он смотрел на меня, стоявшего в дымящейся ветровке над шахтой, в глубине которой что-то еще багрово светилось. В воздухе стоял острый запах серы.
Рамирес редко не находится, что сказать.
Так вот, мгновение он смотрел на меня. Потом взгляд его упал на мертвых детей, и он коротко, резко охнул. Плечи его дрогнули. Он припал на колено и отвернулся от меня.
— Dios…
Я подобрал с пола посох и побрел к выходу из шахты.
Рамирес догнал меня, когда я спустился по склону на несколько ярдов.
— Дрезден, — произнес он.
Я не обернулся.
— Гарри!
— Шестнадцать, Карлос, — прохрипел я. — Шестнадцать лет. И эта дрянь убила их меньше, чем за восемь минут.
— Гарри, подожди.
— О чем я, черт подери, думал? — огрызнулся я, щурясь на солнечный свет. — И посох, и жезл, и вся моя гребаная амуниция лежали в палатке. Война ведь, чтоб ее.
— Все было спокойно, — возразил Рамирес. — Мы уже два дня здесь. Ты никак не мог предугадать того, что случилось.
— Мы с тобой Стражи, Карлос. От нас ждут защиты. Я мог хоть немного начеку держаться.
Он обогнал меня и заступил дорогу. Я остановился и недовольно нахмурился.
— Ты прав, — сказал он. — Это война. И всякие пакости случаются с людьми, даже когда никто не делает ошибок.
Не помню, чтобы я сделал это сознательно, но руны на моем посохе снова начали наливаться багровым светом.
— Карлос, — тихо произнес я. — Уйди с дороги.
Он стиснул зубы, но отвел взгляд. Он не шагнул в сторону, но когда я обошел его, но не делал попыток остановить меня.
В лагере я покосился в сторону Люччо — она помогала укладывать раненого курсанта на носилки. Потом шагнула в переливавшееся всеми цветами радуги марево — открытый проход в Небывальщину — и исчезла. Прибывали подкрепления: Стражи с аптечками первой помощи, носилками и прочей медицинской утварью хлопотали над ранеными. Оставшиеся невредимыми курсанты с потрясенным видом бродили по лагерю, косясь на две фигуры, неподвижно лежавших на земле и накрытых с головой спальными мешками.
Я вихрем ворвался в кузницу.
— Forzare! — рявкнул я, вложив в заклятие всю свою ярость, всю свою волю. Невидимый вихрь ударил в пленных вурдалаков и, обрушив попутно остаток стены, вышвырнул их на относительно ровный отрезок улицы. Я не спеша вышел следом. Если честно, я успел еще взять с подвернувшегося по пути стола пакет апельсинового сока и, открутив крышку, сделал на ходу несколько глотков.
Воцарилась полнейшая тишина.
Подойдя к ним на несколько шагов, я новым зарядом энергии вырыл в песчаном грунте воронку футов шести в диаметре. Ногой я спихнул того вурдалака, что почти сохранил человеческий облик, в воронку и несколькими новыми зарядами обрушил стенки, похоронив его по шею в песке.
Затем я переключился на огонь и запек песок вокруг торчавшей головы вурдалака, превратив его в стеклянную корку.
Он визжал, не переставая, но я не обращал на это никакого внимания. Жар от расплавленного песка изуродовал его лицо, почти утратившее уже человеческие черты. Я перевернул пакет с соком. Часть его вылилась вурдалаку на голову, часть зашипела на слое запекшегося стекла вокруг нее. Я пошел прочь от головы, продолжая лить сок на землю, пока влажный след не уперся в большущий муравейник, в который один особенно ловкий курсант ухитрился провалиться ногой еще в самый свой первый день в лагере.
Почти сразу же первые муравьи-разведчики двинулись по этому следу в направлении вурдалака.
Я повернулся ко второму вурдалаку.
Не издавая ни звука, он попытался отползти от меня. Тишину нарушали только едва слышные всхлипы второго вурдалака.
— Я не собираюсь тебя убивать, — сказал я вурдалаку очень, очень тихим голосом. — Ты расскажешь об этом своим сородичам, — я уперся ему в грудь концом посоха и пристально посмотрел на него. Несколько завитков сернистого дыма сорвались с посоха, обвив его голову. — Передай им вот что, — я придвинулся вплотную к нему. — Никогда. Так и скажи. Ни-ког-да больше. Этого не повторится. Или сам Ад не поможет тебе укрыться от меня.
— О Великий, — всхлипнул вурдалак. — Великий.
Я зарычал и начал колотить вурдалака со всей силы. Я не останавливался до тех пор, пока он не бросился от меня в пустыню — на одной руке и одной ноге, но довольно быстро.
Я смотрел ему вслед, пока он не скрылся из вида.
К этому времени муравьи уже добрались до его приятеля. Некоторое время я стоял и молча смотрел на это.
Рамирес подошел и остановился около меня — я ощутил это, не оборачиваясь.
— Dios, — повторил он.
Я промолчал.
— Ты же сам говорил, что не испытываешь к ним ненависти, — произнес Рамирес, выждав немного.
— Все меняется.