Глаза — окна человеческой души.
Позвольте чародею заглянуть вам в глаза — и вся ваша суть окажется для него открыта. Каждый воспринимает это по-своему. Рамирес как-то говорил мне, что слышит это как мелодию, соответствующую тому, в чьи глаза он смотрит. Другие видят в чужой душе серию застывших изображений. Боюсь, что в моем случае заглядывание в душу носит самый непредсказуемый и запутанный характер из всех, о которых мне приходилось слышать. Я вижу другого человека в виде символов и метафор, иногда в объеме и со стереозвуком, иногда расплывчато, с едва слышным шепотом.
Однако и тот, в кого ты заглядываешь, получает взамен отличный обзор твоей души. Какие бы вселенские силы ни заправляли этим процессом, они явно решили, что игра в одни ворота здесь недопустима. Ты видишь других. Другие видят тебя — причем с той же устрашающей четкостью.
Для меня заглядывать кому-либо в глаза всегда рискованно. Пожалуй, тут меня поймет любой. Попробуйте сами: подойдите к кому-нибудь и, ничего не говоря, загляните ему в глаза. Секунду, или две, или три вы словно проваливаетесь куда-то. А потом вы сразу ощутите внезапный контакт, связь. Нормальный человек на этом месте неловко кашлянет и отвернется. Но чародей доведет все до конца.
С учетом всего этого мне не стоило удивляться тому, что, стоило Хелен заглянуть мне в глаза, как уже через секунду это приобрело до неуютного интимный характер и…
…и я стоял в Чикаго, в одном из парков на берегу озера. Парк Калюмет? Возможно. Я не видел домов за деревьями, поэтому не мог сказать наверняка.
Зато я видел семью Беккитов. Мужа, жену, дочь — девочку лет десяти-одиннадцати. Очень похожую на мать, женщину с морщинками в углах улыбчивых глаз и белозубой улыбкой, почти ничем не напоминавшую ту Хелен Беккит, которую я знал. Впрочем, это была она.
Они приехали сюда на летний пикник. Солнце клонилось к закату, и они возвращались к своей машине. Мать и отец шли по обе стороны от девочки, держа ее за руки.
Я не хотел видеть того, что произойдет. Но и выбора у меня не оставалось.
Стоянка. Шум подъезжающей машины. Приглушенные ругательства, страх, а потом машина вильнула с дороги, и из заднего, опущенного окошка грянули выстрелы. Визг. Кто-то бросился на землю. Большинство — включая Беккитов — оцепенели от неожиданности. Новые выстрелы, громче первых, послышались в считанных футах от меня.
Я оглянулся через плечо и увидел совсем еще молодого Марконе.
В те времена он носил еще не костюм. Тогда он носил джинсы и черную кожаную куртку. Волосы у него тогда были длиннее, слегка растрепанные, и на подбородке его темнела щетина, которая должна была, по идее, нравиться девицам, мечтавшим общаться с плохими мальчиками.
Марконе пригнулся к земле рядом с другим юнцом — давно уже погибшим громилой, которого я несколько лет назад прозвал для себя Ежиком. Ежик палил из пистолета по удалявшейся машине. Ствол его «Кольта модели 1911» поворачивался вслед за машиной — и уперся точно в семью Беккитов.
Марконе рявкнул что-то и оттолкнул ствол в сторону от семьи. Ударил выстрел, и пуля ушла куда-то в сторону озера. Из машины выстрелили в нашу сторону в последний раз, и она рванула прочь. Марконе и Ежик прыгнули в свою машину, и та тронулась с места. За рулем сидел Ежик.
Марконе оглядывался через плечо.
На земле осталось лежать бесформенной грудой окровавленное тело девочки.
Хелен первая увидела ее, опустив взгляд на свою руку, продолжавшую сжимать руку девочки. Она вскрикнула и опустилась на колени рядом с ребенком.
Наступившая после выстрелов тишина казалась оглушительной.
Я не хотел видеть того, то последует. Опять-таки, выбора у меня не оставалось.
Девочка находилась в сознании. Кровь продолжала заливать ее одежду и землю. Отец с криком рухнул на колени и пытался остановить кровотечение. Сорвав рубаху, он прижимал ее к животу девочки. Потом сказал что-то Хелен и бросился к ближайшему телефону-автомату.
Белая рубаха почти мгновенно пропиталась кровью. Хелен продолжала прижимать ее к слабеющей девочке.
Это было хуже всего.
Девочка испытывала ужасную боль. Она кричала. Я ожидал, что крик выйдет диким, нечеловеческим, но это оказалось не так. Она кричала так, как кричит любой ребенок, когда ему впервые в жизни по-настоящему больно.
— Ой, — повторяла она охрипшим от боли голосом. — Ой, ой, ой.
— Детка, — сказала Хелен, заливаясь слезами. — Я здесь. Я здесь.
— Мама, мама, мама, — сказала девочка. — Ой, ой, ой.
Она повторяла это снова и снова.
Она повторяла это без перерыва примерно минуту.
Потом она замолчала.
— Нет, — сказала Хелен. — Нет, нет, нет, — она наклонилась и пощупала горло дочери, потом в отчаянии прижалась ухом к ее груди. — Нет, нет, нет.
Голоса у них, я заметил, звучали почти одинаково — с одинаковыми отчаянием и неверием в то, что произошло.
Я смотрел на то, как Хелен раскачивается, пытаясь, почти ослепнув от слез, делать неподвижному тельцу искусственное дыхание. Все остальное расплылось в дымке. Призрачные фигуры ее мужа, полицейских, медиков из «скорой». Приглушенные голоса и сирены, церковный орган.
Я знал, что Беккиты жаждали растерзать Марконе в отместку за то, что сделали с их дочерью враждующие гангстеры — но одно дело только знать. Видеть душераздирающую боль, которую причинила смерть дочери ее беспомощной матери — совсем другое дело.
И вдруг все снова прояснилось. Хелен и ее семья снова смеялись. Прошло несколько секунд, и они снова двинулись к стоянке, и я слышал шум машины, пассажиры которой промахнутся по Марконе и убьют маленькую девочку.
Я оторвал взгляд, пытаясь разомкнуть связь.
Я не мог пройти через это еще раз, не мог оставаться взаперти в этой жуткой сцене, превратившую Хелен в то, чем она стала теперь.
Я очнулся, стоя с наполовину отвернутым от Хелен лицом, тяжело опершись на посох, низко опустив голову.
Долгое мгновение мы молчали.
— Я не звонила никому из Ордена, — произнесла, наконец, Хелен.
Она не звонила. Теперь я в этом не сомневался.
Если это не Хелен вытащила Орден на прогулку по городу, подставив их под удар Скави, значит, это сделал кто-то другой.
Присцилла.
Это она отвечала на все звонки, она передавала остальным «разговоры» с Хелен. Значит, это она сотрудничала с убийцей, вытащив для него Анну и других из убежища, а потом отколов от группы одну из женщин, чтобы тот мог расправиться с ней.
И тут голова моя дернулась как от удара.
Факт десятый: в разгар чикагского лета Присцилла, не блещущая женской красотой, носит не что-то, а именно свитер с высоким воротником.