— У твоего правительства тоже руки в крови, — невозмутимо пояснила она. — Если ты, конечно, не считаешь индейцев, у которых отняли эти земли, злодеями, заслужившими такое обхождение.
Я нахмурился:
— Что-то мы далеко ушли от обсуждения моей матери.
— Да. И нет. То, что она предлагала, неминуемо вовлекло бы Совет в конфликты смертных. И, следовательно, в политику смертных. Признайся честно: если бы Совет прямо вот сейчас объявил войну Америке за ее былые преступления и нынешний идиотизм, ты бы подчинился приказу нападать?
— Блин, нет, конечно, — возмутился я. — Штаты, разумеется, далеки от идеала, но все же лучше того, чем довольствуется большинство людей. Ну, и здесь у меня гнездо, как-никак.
Она устало улыбнулась.
— Вот именно. И поскольку в Совет входят члены со всего мира, как бы и где бы мы ни действовали, почти наверняка найдутся обиженные тем, как обошлись с их родиной. — Она пожала плечами и тут же поморщилась от боли. — Я бы, например, возражала, если бы Совет выступил против любой из стран, где живут мои родственники. Пусть они меня, возможно, и не помнят, но поступить иначе было бы неправильно.
Некоторое время я обдумывал ее слова.
— Ты хочешь сказать, что Совету пришлось бы воевать с кем-то из своих?
— И сколько таких ситуаций потребовалось бы, прежде чем от Совета ничего не останется? — спросила она. — Войны и распри могут тянуться не одно поколение даже без участия кучки чародеев. А уж урегулирование этих конфликтов еще сильнее впутает нас в дела смертных.
— Ты имеешь в виду власть, — тихо произнес я. — Совет попытался бы заполучить политическую власть.
Она внимательно посмотрела на меня.
— Одна из причин, по которым я уважаю тебя больше, чем других твоих сверстников, — это твое пристрастие к истории. Именно так. И нет лучше способа обрести власть над другими, чем черная магия.
— Что полностью подпадает под Законы Магии.
Она кивнула.
— Поэтому Совет сам себя ограничивает. Любой чародей волен использовать свои способности так, как ему заблагорассудится — при условии, что он не нарушит при этом ни одного из Законов. Лишенный возможностей черной магии, даже самый злонамеренный тип может нанести обществу смертных лишь ограниченный ущерб. Сколько бы они ни причинили тебе неприятностей, Гарри, Законы Магии не имеют никакого отношения к справедливости. И Белый Совет тоже. Единственная их цель — ограничить возможность использования силы. — Она снова едва заметно улыбнулась. — Ну, и еще Совету удается иногда творить добро, защищая человечество от сверхъестественных опасностей.
— И тебе этого достаточно? — спросил я.
— Это далеко от идеала, — согласилась она. — И все же лучше того, что могло бы быть. И то, строительству чего я посвятила всю свою жизнь, тоже там.
— Туше, — вздохнул я.
— Спасибо.
Я погладил ее пальцы.
— Значит, ты считаешь мою мать недальновидной.
— Она была непростая женщина, — сказала Анастасия. — Гениальная, непредсказуемая, страстная, увлекающаяся, идеалистка, обаятельная, отвратительная, жесткая, беспечная, заносчивая — и да, недальновидная. Не говоря о множестве других качеств. Очень ее интересовала область серой магии, как она ее называла; она постоянно оспаривала запреты на опыты в этой области. — Она пожала плечами и снова скривилась. — Совет Старейшин поручил Стражам присматривать за ней. Что на поверку, черт подери, оказалось почти невозможным.
— Почему?
— Она завязала кучу контактов с фэйре. Ее за это и называли Маргарет Лефей. Она знала больше проходов через Небывальщину, чем любой другой из всех, кого я когда-либо знала. Она могла завтракать в Пекине, обедать в Риме, а к ужину оказаться уже в Сиэттле, заглянув по дороге на кофе в Сидней и Кейптаун. — Она вздохнула. — Как-то раз Маргарет исчезла года на четыре или пять. Все решили, что она нарвалась наконец на какую-нибудь неприятность у фей. Она никогда не пыталась сдерживать язык — даже если знала, что это ей может дорого обойтись.
— Могу себе представить.
Анастасия улыбнулась мне, но улыбка вышла довольно бледная.
— Но она ведь не все это время провела в Небывальщине, нет?
Я покосился в зеркало заднего вида. Шато-Рейт давно уже остался позади.
— И Томас сын самого Белого Короля.
Я не ответил.
Она тяжело вздохнула.
— Ты на него совсем не похож. Ну, может, формой подбородка. И разрезом глаз.
Всю оставшуюся дорогу до дома я молчал. «Ройс» с громкостью петард прохрустел шинами по гравию. Я выключил зажигание и послушал немного, как мотор пощелкивает, остывая. Солнце за это время успело спрятаться за горизонт, и кое-где начали уже загораться уличные фонари.
— Ты собираешься рассказать кому-нибудь об этом? — тихо спросил я.
Она молча смотрела в окно, обдумывая ответ.
— Нет — до тех пор, пока не сочту это необходимым, — ответила она наконец.
Я повернулся и посмотрел на нее:
— Ты ведь понимаешь, что будет, если об этом узнают. Его сделают заложником.
Она смотрела куда-то вдаль, поверх капота.
— Понимаю.
— Только, — произнес я, стараясь вложить в каждое слово максимум веса. — Через. Мой. Труп.
Анастасия зажмурилась на мгновение, потом открыла глаза. Лицо ее не дрогнуло. Она медленно, словно неохотно сняла руку с моей и положила на свое колено.
— Видит Бог, я надеюсь, до этого не дойдет, — прошептала она.
Мы так и сидели в машине, не глядя друг на друга. Салон почему-то показался еще больше и холоднее, тишина — еще глубже.
Наконец Люччо вздернула подбородок и посмотрела на меня:
— Что ты собираешься делать?
— А как ты думаешь? — Я стиснул кулаки так, что суставы хрустнули, покрутил головой, снимая усталость с шейных мышц, и распахнул дверь. — Собираюсь отыскать брата.
Спустя пару часов и с полдюжины неудачных попыток применить различные поисковые заклятия я с рычанием смахнул со своего лабораторного стола стопку исписанных бумажек. Они шмякнулись о стену как раз под полкой, на которой проживает Боб-Череп, и рассыпались по полу.
— Этого можно было ожидать, — осторожно заметил Боб. Оранжевые огни — точь-в-точь отсветы далеких костров — мерцали в глазницах выцветшего человеческого черепа, лежавшего на полке у меня в лаборатории в окружении множества прогоревших свечей и полудюжины бульварных романов в мягких обложках. — Кровная связь между родителем и ребенком куда прочнее, чем между сводными братьями.