Вновь поднялся невообразимый гвалт. Клерики истово клеймили друг друга, обвиняя во лжи и вероотступничестве. Маниакис грохнул ладонью по столу. Звук удара заставил сцепившихся священнослужителей на мгновение смолкнуть. Автократор воспользовался кратким затишьем:
— Боюсь, вы меня не правильно поняли, святые отцы. Вам надлежит считать друг друга исповедующими истинную веру, пока экуменический патриарх не примет решения по каждому отдельному вопросу. Или вы будете до скончания века обвинять друг друга в ереси, сидя в подземной тюрьме. На чем предпочитаете остановиться?
Клерики покидали резиденцию в глубоком молчании, что само по себе уже было большим достижением. Когда они вышли, Маниакис ссутулился в кресле, спрятав лицо в ладонях. Регорий подошел к нему, потрепал по плечу.
— Выше нос, кузен! — подбодрил он. — Я хочу сказать, не надо так расстраиваться, величайший! Ведь в каждом городке, который удастся отвоевать у макуранцев, тебя ждет то же самое.
— Нет! — снова вспылил Маниакис. — Не меня! Пусть разбирается Агатий. А мы с тобой посмотрим, на что он годится, насколько быстро ему удастся, если вообще удастся, навести порядок в своем хозяйстве. — Автократор скривился, словно хлебнул изрядно прокисшего вина. — Пожалуй, ты только что высказал первый заслуживающий внимания аргумент в пользу того, чтобы позволить макуранцам и дальше хозяйничать в западных провинциях.
Регорий засмеялся, хотя шутка вышла совсем не веселая.
* * *
Войска Видессии осторожно двинулись из Акроса на юго-запад. Такое продвижение отнюдь не являлось завоеванием западных провинций; скорее это было медленное, осторожное освоение территорий, временно оставленных Абивардом. Затем, немного осмелев, Маниакис выслал вперед несколько отрядов конницы, чтобы они тревожили отставшие части макуранцев и громили обозы, снабжавшие войска Абиварда стрелами, наконечниками для копий и пластинами для доспехов. Атаковать крупные отряды макуранцев он запретил.
— Пока не время. Не в этом году, — сказал он. — Сперва надо научиться наносить макуранцам чувствительные потери иными методами, а уж затем можно будет подумать о том, как дать им решительный бой. А пока посмотрим, по нраву ли им придется маршировать по враждебной стране.
Как и следовало ожидать, макуранцам это пришлось не по нраву. Чтобы продемонстрировать свое недовольство, они начали жечь деревни. Получив известия о поджогах, Маниакис не знал, радоваться или печалиться. Все зависело от того, удастся ли врагу усмирить западные провинции или население окончательно рассвирепеет и начнет сопротивляться по-настоящему.
В ответ на поджоги Автократор выслал немало дополнительных летучих отрядов, в большинстве своем на кораблях, чтобы они высадились на северном и южном побережьях западных земель империи и совершали оттуда набеги в центр провинций.
— Может быть, — сказал он отцу, — нам удастся для разнообразия слегка пощипать железных парней, заставить их почувствовать себя неуютно. Противостоять нам на море они не могут.
— Так-то оно так, — согласился старший Маниакис; выдернув из бороды длинный седой волос, он держал его в вытянутой руке, чтобы яснее видеть. Бросив наконец этот волос на землю, он искоса взглянул на сына:
— Нет ли у тебя какого-нибудь капитана, чью голову ты был бы не прочь увидеть на плахе?
— Думаю, один такой всегда найдется, — ответил Маниакис. — Но к чему ты клонишь?
— Дело в том, что кубраты нам тоже не соперники на море. — В глазах старшего Маниакиса заплясали насмешливые искорки. — Конечно, их моноксилы — неплохие суденышки, но только пока не столкнутся с боевым дромоном, который сразу превращает их в долбленые колоды, набитые мясным фаршем. Я подумал, что можно послать такого капитана в набег на берега Кубрата, а когда Этзилий заверещит об убийцах, нарушивших договор, ты пошлешь ему голову того парня с извинениями и заверениями, что бедолага предпринял набег на свой страх и риск.
У Маниакиса даже челюсть отвисла от изумления, но затем он принялся хохотать, пока из глаз не потекли слезы.
— Клянусь благим и премудрым, ты вводишь меня в искушение, отец. Всякий раз, когда я обращаю свой взор на север, мне приходят в голову очень похожие мысли. Причем я почти уверен, что каган после этого не нарушит перемирие; Этзилий, будь он проклят, достаточно умен и в состоянии оценить подобную шутку.
— Да, если бы ты не был втянут в войну с Макураном… — вздохнул старший Маниакис.
— И если бы у меня действительно был капитан, от которого я хотел бы избавиться, — добавил его сын. — Но поступить подобным образом с подающим надежды, четко выполняющим приказы морским офицером? Это было бы подло.
— Пожалуй, — согласился старший Маниакис. — Лишившись головы, трудновато продолжать выполнять приказы и подавать надежды.
Отец с сыном хором рассмеялись. Они хохотали так долго и так громко, что вскоре в дверь зала просунул голову встревоженный Камеас. Глуповато хихикая и перебивая друг друга, они объяснили постельничему, в чем дело.
— В нынешние тяжелые времена, — с достоинством заметил тот, — следует приветствовать любой повод для веселья, каким бы глупым он ни казался.
— А ведь он прав, — сказал Маниакис, когда Камеас удалился. — Военные неудачи и смерть Нифоны превратили императорскую резиденцию в довольно мрачное место.
— Веселиться без причины может только болван или пьяный, — ответил ему отец. — Или пьяный болван. Боюсь, очень скоро у нас снова будет по горло неприятностей.
Предсказание сбылось всего через два дня, когда в резиденцию прибыл вестник с посланием от Абиварда, доставленным на занятую видессийцами территорию под щитом перемирия. Маниакис извлек свиток из кожаного футляра. Подобно предыдущему посланию, это тоже было написано по-видессийски, хотя и другой рукой.
От генерала Абиварда, смиренного
Подданного могущественного Шарбараза,
Царя Царей, да продлятся его дни
И прирастет его царство,
Маниакису, именующему себя
Автократором Видессии.
Приветствую.
Отвечая на твой запрос относительно человека, именуемого Трифиллием, коего ты направил в качестве посла ко двору моего доброго, миролюбивого и великодушного владыки Шарбараза, наместника Бога на земле и любимца Четырех Пророков, я вынужден по поручению моего могущественного суверена сообщить тебе, что вышеозначенный Трифиллий подвергнут наказанию за совершенно нетерпимые дерзость и высокомерие, после чего выслан из Машиза и заключен в тюрьму, где ему предоставлена возможность поразмыслить о безрассудстве своего преступного поведения.
На этом послание заканчивалось. Маниакис некоторое время разглядывал лист пергамента, пытаясь осознать смысл написанного.
— Нет, он не мог так поступить! — воскликнул он наконец, обращаясь в пространство.
— Величайший? — полувопросительно проговорил вестник, не имевший ни малейшего понятия, о чем говорит Автократор.