— Да ладно вам! Вы такая же жертва махинаций супругов Кац, как мы с Левушкой! Лев Александрович, наверное, нам надо немедленно сообщить о них в полицию?
Виктор тотчас снова поднялся: знакомство с германской полицией совсем не входило в его планы на ближайшее время.
— Да сидите же вы спокойно! — сердито прикрикнула на него Милочка. — Не о вас речь, а о Кацах!
Лев Александрович внимательно поглядел на растерявшегося Виктора.
— Знаете, Людмила Алексеевна, вы правы, да не совсем. Конечно, как законопослушным гражданам, нам следовало бы немедленно сделать заявление в полицию. Но вы представляете, скольких людей это затронет? Сколько эмигрантов, уже получивших политическое убежище в Германии, с нашей помощью из Германии вылетит? А ведь наверняка многие из них уже начали как-то устраиваться, получили пособие, квартиру, учат язык… Да и самих Кацев в общем-то жаль, ведь у них грудной ребенок. Не говоря уже о присутствующем здесь Викторе Николаевиче, который попал в эту историю как кур в ощип. Давайте мы поступим проще. Я через неделю вернусь в Вену, зайду к Кацам и предупрежу их, что если они хоть раз еще кого-нибудь переправят таким образом в Германию, то мы с вами составим список их клиентов и передадим его прямо в Интерпол.
На том друзья и порешили, а Виктор остался у Милочки до завтра. Но назавтра сердобольная Милочка все-таки пошла с ним подавать прошение о политическом убежище, а потом стала опекать и дальше. Тронутый ее добротой и заботой, Виктор отплатил ей единственной оставшейся у него после ограбления Кацами возможностью — своим мужским вниманием. После первой их ночи Виктор понял: надо или выметаться на улицы заснеженного Эпштайна и плестись на станцию, или немедленно делать предложение. Поразмыслив, пока Милочка готовила на кухне завтрак, Виктор выбрал второй путь. Свадьбу им справили в русском клубе при издательстве «Посев»: ведь пухленькая уютная Милочка состояла в НТС, Народно-Трудовом Союзе российских солидаристов, единственной по-настоящему серьезной политической партии русских эмигрантов. Старшие друзья Милочки намекали и даже говорили напрямую, что не худо бы им обвенчаться, но Виктор не был крещен и венчание не состоялось, о чем Милочка не переставала сокрушаться.
Жили они спокойно, скромно и даже бедно, как вскоре понял Виктор, — но так жили все «солидаристы». Зато они с Милочкой никогда не ссорились. С ней и невозможно было поссориться: она всем и всегда все прощала заранее. Виктор прекрасно сознавал, что брак их долго не продлится, но пока довольствовался тем, что имел. Он с искренней благодарностью пользовался любовью, лаской, уступчивостью, заботливостью Милочки и так же искренне считал себя хорошим и верным мужем — на то время, которое им отпущено судьбой. Словом, ему не в чем было себя упрекнуть.
Их маленькая квартирка в Эпштайне, на краю леса и с видом на замок, стоявший прямо в центре города на невысоком холме, была уютна и вся заставлена комнатными цветами. Милочка, когда не была на службе, часто ходила в лес, варила варенье и солила грибы, по субботам пекла пироги с разнообразными начинками. При этом она еще и постоянно читала, в основном отцов Церкви и русских философов. Виктор заглянул пару раз в ее книги, но, пролистав по несколько страниц одного-другого тома, махнув рукой, бросал книгу: «Это все позапрошлый век! Не могу понять, как можно все это переваривать и не получить несварение мозга!» Сам он читал немного, изредка и только детективы, обожал Дика Фрэнсиса и Рекса Стаута. «Вот где настоящая философия и знание жизни!» — говорил он, а Милочка только улыбалась ласково, отбирая у него из рук очередной том «Добротолюбия». «Язычник ты мой! — нежно говорила она и вздыхала. Она пыталась таскать его за собой в церковь. Для этого приходилось ездить либо в Никольский храм во Франкфурте, построенный самими «солидаристами», либо в старинный и роскошный Свято-Елизаветинский храм в Висбадене, построенный герцогом Нассауским над усыпальницей своей русской жены, внучки императора Павла Первого, Елизаветы Михайловны. Бедная герцогиня скончалась вместе с ребенком во время тяжелых родов всего лишь через год после свадьбы. Висбаденский храм очень нравился Виктору, но только снаружи! Внутри он изнывал от тоски и скуки и уже через четверть часа любой службы он шептал Милочке: «Прости, я больше не могу — я должен выйти покурить!» Милочка печально и кротко кивала.
Иногда он не выдерживал и спрашивал будто бы шутя:
— Неужели ты веришь во всю эту мутотень?
— В какую такую «мутотень»?
— Ну, да в Бога, в святых, в мощи эти…
— Конечно, я верую в Бога! А ты разве нет?
— Я и в Деда Мороза уже давно не верю! — усмехался Виктор. Милочка обижалась и умолкала. И тогда он шел на попятный, ласкался к ней и уверял, что хотел только подразнить… Милочка вздыхала и прощала.
Он был вовсе не против Бога, но его бесило, что какой-то абстрактный Бог ограничивал его права самым конкретным образом, и это было нестерпимо. Например, относительно секса во время постов или вот хотя бы в курении. Когда Виктор только поселился у жены, она сразу же запретила ему курить в спальне и в гостиной, где висело множество икон, оставив в его распоряжении балкон и кухню. На кухне тоже висела икона, и Милочка читала перед нею молитвы до и после еды, но кухонное окно всегда было приоткрыто и специально для Виктора возле него было поставлено кресло с высокой спинкой, чтобы его не продуло. Да, Мила была великим мастером компромиссов! И почему он не ценил ее в полной мере? Наверное, потому что тихое и ласковое супружество обернулось такой непроходимой скукой! Милочка существовала в своем «посевском» кругу, со старыми эмигрантами, заумными книгами и церковными праздниками и буднями, а он изнывал от ничегонеделания.
В «Посеве» дела для него не сумели подобрать, как ни старались, ради Милочки, конечно. Он стал ходить на курсы немецкого, но чужой язык поначалу давался ему особенно туго: возможно, из-за исключительно русского окружения. Да, тоскливо было жить в этом русско-антисоветско- православном гетто. Он скучал и среди мужчин- эмигрантов: не только старики, но и молодые постоянно говорили о политике, о судьбах России, в лучшем случае о литературе — словом, толкли воду в ступе. И никогда не говорили о женщинах! Отношения между женщинами и мужчинами в НТС были приятельскими, даже родственными, ни легких флиртов, ни тяжелых романов не водилось, даже и разговоров об этом не было. Скука смертная! Время от времени кто- то на ком-то женился, и тогда в церкви устраивалось пышное венчание с певчими, с шеренгой шаферов и подружек невесты, а после закатывался большой свадебный пир, и гости гуляли порой до утра. Все было торжественно, чинно, по-дружески шумно… и ужасно скучно, на взгляд Виктора. Он не понимал их вывезенных из старой России традиций и шуток, а женщины, даже самые красивые, казались ему такими же правильными и скучными, как его Милочка. Но на его счастье в конце концов во Франкфурт явилась Жанна, и он благополучно удрал с нею в Берлин, подальше от Милочки, от «спасения России» и от обязательного хождения в храм. И в Берлине он впервые с начала эмиграции вздохнул полной грудью.
А вот сейчас, стоя между веселым катком и тихим монастырем, Виктор почувствовал, как в его душе при воспоминаниях о Милочке зашевелилась робкая тоска по ее теплу и ласке. И ему вдруг стало казаться, что, останься он с Милочкой, он со временем приохотился бы и к церковным службам, и к чтению русских философов, может быть, даже стал бы помогать каким-то неведомым борцам с советским режимом в СССР… Главное, он привык бы и сжился с Милочкой, ведь для тягостной жизни на чужбине лучшей жены ему бы и не сыскать! В конце концов, старость тоже не за горами, как ни противно об этом думать, а того всепрощения, той верности и преданности, которые ему ласково навязывала Милочка, от другой женщины еще надо успеть заслужить… Вспомнились слова, которые ему сказал батюшка из висбаденского храма, когда он как-то пожаловался ему на скучную семейную жизнь, подпив на чьей-то свадьбе: