— О нет, моя милая, нет, разлучить нас невозможно! Просто сейчас нам надо собрать все наши силы и пережить это кошмарное время. А потом мы снова будем вместе и уже навсегда. Я никогда не скрывал от тебя, что жалею Наташу и не могу поступить с нею жестоко. Она мне грозила, но теперь, когда это все же случилось, я твердо знаю: мы не должны поддаваться панике и поступать так, как она замыслила. Я скорблю о ней, но вместе с тем я испытываю и облегчение, что этот невыносимый террор окончен.
— Костя!
— Да-да. Мне стыдно, мне страшно, но это так. И сейчас мы должны быть очень осторожны, любовь моя. Обещай мне, что будешь меня слушаться!
— Нет, Костя, этого я не могу тебе обещать. Я ведь не Наташа… Если меня вызовут и спросят, я скажу всю правду.
— И в результате на тебя падет подозрение!
— Пусть падает.
— И на меня тоже — «пусть падает»?
— Ты же виноват.
— В чем, Анна?
— В прелюбодеянии.
— Что за дикие слова ты употребляешь, Малыш!
Анна отвернулась. Каменев снова взял ее руку в свои.
— Ты неисправима! Ты хоть знаешь, как это будет по-немецки — «прелюбодеяние»?
— Я загляну в словарь.
— Неужели ты не понимаешь, как это будет смешно и непонятно для дубинноголовых немецких следователей, если ты начнешь говорить о подобных вещах и в подобных выражениях на допросе в полиции?
— Я не боюсь показаться смешной.
Каменев громко застонал.
— Ты невыносима!.. А психически ненормальной ты не боишься показаться? Тебя пошлют на экспертизу и в лучшем случае диагностируют тебе психопатический комплекс вины. И потом, Анна, вспомни, разве на допросах в КГБ ты всегда говорила правду?
— Я не говорила им правды, но я и не лгала. Я вообще никогда ни о чем с ними не разговаривала, пользуясь правом обвиняемого не отвечать на вопросы.
— Уголовно-процессуальный кодекс…
— Да. А здесь я буду говорить правду.
— Мой честный и гнусно упрямый Малыш! — Каменев поднес к губам ее руку и поцеловал. — Вот за это-то я и люблю тебя. И все же я против того, чтобы объяснять тупоголовым «полицистам» все сложности и тонкости нашего любовного треугольника.
— Не такие уж они тупоголовые, это ты, Костя, Фейхтвангера начитался. Баварцы медленно запрягают, медленно ездят, зато всегда прибывают в намеченное место в указанный срок. В отличие от нас, русских.
— Но твое умение закусить удила и мчаться во весь опор может нас на полном ходу сбросить в канаву. В грязную канаву, Анна. И наша любовь станет темой эмигрантских сплетен и немецких пересудов типа «Ах, эти русские!».
— Тут ты, наверное, прав… Так что же нам делать, Костя? Может, мне просто куда-нибудь уехать на время, пока меня еще не вызывали в полицию?
— Это было бы самое лучшее. Если ты понадобишься всерьез — тебя найдут без труда. Но зато тебя не станут допрашивать просто так, для ровного счета. Сейчас, пока тебя еще не вызывали, ты вправе ехать куда угодно, и надо этим воспользоваться: это не будет расценено, как попытка уйти от допроса. Ты уедешь, а тем временем следствие установит, что это было самоубийство, я похороню бедную мою Наташу, а потом дам тебе знать. Но не сразу, хорошо? Какое-то время мне еще надо будет побыть одному.
— Я понимаю.
— Почему бы тебе не отправиться отдохнуть в Париж или в Италию?
— А деньги, Костя?
— Ах да! У меня тоже, как назло, нет сейчас никаких свободных денег. А впереди еще и похороны… Нельзя ли продать что-нибудь из моих картин?
— Сейчас трудно продавать картины, ты же знаешь — инфляция… Сегодня ко мне приходила одна симпатичная старая ведьма, русская графиня, но вид у этой графини был какой-то слегка полоумный, так что я не очень на нее рассчитываю. Но если она придет еще раз, я предложу ей Юрия Галецкого.
— А почему бы тебе не продать одну из моих работ?
— Но Галецкий недавно вернулся в Россию, и теперь его работы снова поднялись в цене.
— Ах вот что! А просто взять в банке ссуду ты не можешь?
— Не дадут. Я ведь безработная.
Каменев задумался. Анна допила свой стакан, перевернула его, высыпала подтаявшие кубики льда и стала складывать из них башню.
— Я получил кое-что в Париже, — сказал Каменев после паузы. — Правда сейчас мне понадобятся деньги на… Но уехать из Мюнхена ты должна непременно! Знаешь что? Поезжай-ка ты к Майклу в Вену и побудь у него, пока я тебя не вызову. — Каменев достал бумажник и вынул из него несколько сотенных бумажек. — Вот, возьми, тут немного, но на дорогу и на первое время тебе хватит. А не хватит — займешь у Майкла, я потом ему отдам.
— А ты уверен, что я тебе тут не нужна?
— А кто еще недавно собирался навек расставаться?
— Вечно ты добиваешься своего…
— Да, Малыш, и так будет всегда. И сейчас я хочу, чтобы ты поехала домой, приняла ванну, а потом легла отдохнуть, поставив будильник на девять часов. В десять идет последний поезд на Вену.
— Ты уже и расписание поездов успел посмотреть?
— Да. Я все предусмотрел.
— Спасибо тебе: сейчас я бы и вправду не сумела позаботиться о себе. Отвезти тебя домой?
— Ни в коем случае! Я поеду на метро. До свиданья, дорогая моя.
— Постой! Тебя из Монжерона вызвала полиция?
— Да. Какой-то тип из полиции меня прямо там допрашивал.
— Ажан?
— Не понял.
— Французский полицейский?
— Нет, он приехал специально из Германии. Он-то и посоветовал мне срочно вернуться в Мюнхен самолетом.
— А как же твои картины?
— Не хотелось их снимать до окончания выставки. Не беспокойся, за ними Валентин присмотрит. Он мне их привезет, когда приедет на похороны Натальи.
Рука Анны дрогнула, и башня из ледяных кубиков, которую она так старательно и осторожно выкладывала, рассыпалась.
— Как жутко это звучит — «похороны Натальи»! Да, мне в самом деле лучше сейчас ехать в Вену. Ладно, ты иди, Костенька. Я еще немного посижу, соберусь с мыслями.
— Хорошо, Малыш. А в Вене постарайся ни о чем не думать. Гуляй с ребятишками Майкла, слушай музыку, ходи по музеям и готовь нашу выставку — в такое время полезно заниматься делом. А я буду тебе звонить. На всякий случай не забудь самое главное: ни в каком отеле мы с тобой не были и с Натальей там не встречались.
— Хорошо. Ты позвонишь мне в Вену, если что-то пойдет не так?
— Обязательно позвоню.
Каменев поднялся из-за стола, подошел к Анне и поцеловал ее в голову и пошел к спуску.