— Володя! Володя, беги скорей сюда! Тут ко мне бандит привязался!
Насильник опешил и остановился. А я уже не бегу, а стою спокойно, будто ко мне и в самом деле из-за того окна придет спасение. И опять кричу:
— Володя, скорей же!
— А, черт, сорвалось!.. — хрипло рявкнул насильник и бросился бежать вон со двора.
Я зашла в первую попавшуюся парадную и прижалась к стене, дрожу. Немного так постояла и выглянула: не вернулся ли он во двор? Потом осторожно вышла, перешла двор и оглядела переулок. Никого. Тогда, запахнув растерзанное платье и пальто стянув руками, я потащилась к дому. Бежать уже сил не было. Пришла, прошмыгнула в ванную, согрелась, выревелась и легла спать. На том и кончился мой «диссидентский роман».
Хотите, Галочка, обижайтесь, хотите нет, но я вам скажу прямо: конечно, друзья ваши и соратники люди замечательные и даже, если хотите, герои в своем роде. Но не мужчины, нет. Даже их время не пощадило.
Галина спорить не стала, но заметила:
— Вы судите, Лариса, по одному частному случаю. Я догадываюсь, кто этот человек. Он действительно отдаст жизнь для человечества, но для ближнего пальцем о палец не ударит. Видели вы его маму?
— Да, видела. Чудесная женщина.
— А знаете, где она работает?
— Разве она не на пенсии?
— На пенсии. Но чтобы сын мог полностью отдавать себя своему делу, его мама-пенсионерка работает еще кочегаром в двух котельных.
— Что ж она, сочувствует его взглядам? — спросила Валентина.
— Не знаю. Скорее всего, она просто хорошая мать, а он этим пользуется, сам того не замечая.
Лариса пожала плечами:
— Теперь мне это все равно, я имею сына, а больше мне никого не надо. Вот из него постараюсь вырастить такого мужчину, какого я себе представляю. И пусть мне потом моя невестка ручки целует! Представляете, я уже ненавижу эту стерву.
— Кого?
— Мою будущую невестку, которая отнимет у меня сына.
Женщины посмеялись над Ларисиной ревностью, а потом рассказывать стала Зина.
рассказанная бичихой Зиной. Если читатель помнит, то ее женская судьба началась именно с насилия и, как выяснится из ее рассказа, продолжалась она под постоянной угрозой того же насилия. Но именно Зина свой рассказ посвятила насилию, совершенному мужчинами над мужчиной
Я, девоньки, долго морочить вас не буду, свои обиды на мужиков пересказывать, все не перескажешь. Я уж и сама не упомню, когда они со мной насильничали, а когда я сама давала, чтобы насилия не сотворили — все спокойней. В тюрьме — было, на этапах — было, а покуда я бичевала, так и недели без того не проходило, чтобы кто из бичей не полез ко мне по пьянке погреться. Да в нашей жизни это ни за грех, ни за страх не считается. У меня за себя давно все обиды прошли, я затоптанная. Судьба моя гнутая-перегнутая, что пружина часовая, ее х… не перешибешь!
А вот жалко мне девчоночек, что в чистоте и в невинности терпят. Но я вам другое расскажу, как однажды я и мужика пожалела. Не совсем мужика, мальчишку еще, а все же один из мужеского полу за всех вас расплатился сполна. Слушайте.
Было это на Вологодской пересылке, в тюрьме то есть. Держали там в камерах всех баб безразрядно: одни идут на зону, других еще только что замели и следствие только начинается. Девочки-малолетки и старые зэчки, что по шестой-восьмой ходке идут, все в одной камере. Друг от друга вшей и жизненного опыта набираются. То же и у мужиков в ихних камерах. Одно слово — пересылка!
Сидела с нами здоровущая наглая баба, директор мясокомбината. При харчах работала, ну и заворовалась выше меры. Перед нами она нос задирала: «Вы шелупонь, нищета подорожная! По мелочам живете, по мелочам крадете! Меня муж смолоду учил: красть надо только миллион, любить только королеву. Я и жила по-королевски. А отсижу, сколько понадобится, выйду и опять все по-старому пойдет». Женщины ей говорят: «Так ведь и загремишь по новой, Антонина?» А та смеется: «Ничего! Мы теперь с мужем и сыном осторожней будем действовать, наученные!» И муж, и сын тут же сидели, в этой же тюрьме и на одном этаже с нами. Переговаривались они на прогулках, записочки через баландеров друг другу пересылали. Спросили мы, сколько лет сыну, а она отвечает: «Девятнадцать. А что? Должен жизни учиться, чтоб потом не затоптали другие». И песенку еще запоет: все, мол, ништяк! Живем!
Веселая баба в камере клад, но у Антонины веселье уж больно злое было, все-то она других баб словами колола. Да и про всех людей, кроме сына и мужа, доброго слова ненароком не обронила.
Говорили мы про жизнь на зоне. Антонина и тут вперед всех выскакивала, хотя зоны еще и не нюхала: «Если в жизни все люди враги, то в лагере и подавно. На воле я по чужим ногам к хорошей жизни пробиралась, а на зоне по головам пройду на свободу! Я к начальству подъеду, кто помоложе — в любовники возьму, кто постарше — взяткой крупной свяжу».
Тут одна старая зэчка по кличке Маханя ей и говорит: «Рано ты, пташечка, голосок подаешь. Смотри, где-то сядешь? Тюрьма строптивых не любит, а любит осторожных».
И тюрьма осадила Антонину вскорости. Да, так осадила, что даже Маханя не пожалела.
Гнали через эту пересылку зэков-мужиков из Коми в Сибирь, на газопровод, что для немцев строить начали. Народ пришел бедовый, все большесрочники да «химики», одни бандиты, другие шантрапа. Тюрьма переполнилась и ходуном пошла. Что ни день, драка либо шум какой. В камеру, где сидел Антонинын сын, бросили их человек десять. И в первую же ночь они всем табором парня изнасиловали. Сначала он кричал, на помощь отца-мать звал. Антонина сперва в дверь стучала, надзирателя звала. А надзирателю что? Они в такие дела не лезут: коли они сунутся в камеру спасать, так их самих покалечить могут. Антонина аж головой о железную дверь колотилась — никто не подошел. Скоро в той камере и крики смолкли, в тишине все продолжалось. Антонина под дверь сползла, сидела в волосы вцепившись и выла. Час, другой воет, у нас уже терпежу не стало. И верите ли, вдруг мы видим, что волосы ее белеть стали прямо у нас на глазах.
К утру обоих, и мать, и сына, сволокли в тюремную больницу: его на хирургию зашивать унесли, а ее отвели к психам. Тронулась. Белая вся была и бессловесная.
А Маханя нам и говорит: «Вот думается мне, товарочки, что сына своего Антонина сама сгубила. И не тем одним, что в тюрьму за собой повела, а тем, что не научила с людьми жить. Видно, и он не по делу в камере выступал. Не любит тюрьма не по делу бодливых, скоро рога обламывает».
Ужаснулись женщины рассказанной истории, а иные и удивились:
— Разве бывает такое между мужиками — насилие?
— Бывает, — ответила Зина. — И ежели так мужика обработали, то он дальше уже в зоне и не человек. Никто с ним за одним столом есть не сядет, рядом не ляжет. А кому надобность приспичит, тот развернет его за бараком — и в задницу. Несчастные они самые на зоне люди, «машки» эти, педерасты.