– Но под ногами у нас твердая почва.
Словно в ответ на эти слова, почва выскальзывает из-под наших ног, и мы повисаем в пустоте.
– Давайте вернемся, – предлагает Орфей. Наши ноги болтаются в воздухе.
– Это невозможно.
– Мы в космосе?
– Нет, ведь мы дышим.
– Вокруг не видно ни одной планеты.
– И где же мы?
– Нигде.
– Давайте держаться друг за друга, – предлагает Эдип, чья слепота уже не имеет никакого значения. – Пусть никто не разжимает рук.
Я верчу головой во все стороны и крепко сжимаю руку Афродиты – единственный оставшийся у меня ориентир.
Теперь мы лицом к лицу с тем, что так долго обсуждали. Вокруг ничто, пустота, полное отсутствие чего бы то ни было. Я счастлив, что вокруг мои спутники, иначе я бы тут же сошел с ума. Я крепко держусь за свой рюкзак, в котором хранится Дельфина и ее планета.
Когда я занимался медитацией, учитель говорил, что я должен представить себе пустоту. Теперь она окружает меня, и это невыносимо.
– Мы, наверное, в коробке, – предполагает Эдмонд Уэллс.
– В коробке, у которой нет стен, – отзываюсь я. Мы ждем. Вдруг я выпускаю руку Афродиты. Раздаются крики:
– Мишель, Мишель! Он покидает нас!
Крики становятся все тише, я уже почти не слышу их. Они стали едва различимым шумом.
Рука Афродиты была единственным, что помогало хоть как-то ориентироваться в пространстве. Теперь я полностью теряю представление о том, где верх, а где низ.
Когда был горизонт, мне казалось, что я смотрю вдаль.
Когда было небо, мне казалось, что я смотрю ввысь.
Теперь, без ориентиров, я потерялся.
Время тоже исчезло.
Я понимаю, что до сих пор представлял себе, как течет время, ориентируясь лишь на смену света и тьмы.
Затерян во времени и пространстве.
Теперь я отсчитываю время по собственным вдохам и выдохам. Царит полное безмолвие, мой слух обострен до предела, и я отсчитываю время по ударам своего сердца.
Появляются и другие ориентиры – усталость и чувство голода. Но они вскоре исчезают, потому что все мои чувства поднялись на высоту, где ни усталости, ни голода просто не существует.
Вдруг, по прошествии часа, дня, месяца или года, моя одежда исчезает, будто мгновенно обратившись в прах. Вместе с одеждой исчезает и рюкзак, в котором хранится Земля-18 – Дельфина! Дельфина!
Я наг, но не чувствую ни жара, ни холода.
Я плыву в пустоте.
Нет никакой разницы, открыты или закрыты у меня глаза, и я опускаю веки.
Я сворачиваюсь, как эмбрион, и кружу в пустоте.
Странно, но я не задыхаюсь.
Значит, здесь достаточно воздуха, чтобы я оставался в живых.
Это напоминает мне барокамеру, в которой я был на Земле-1. Я парил в чем-то, напоминавшем прозрачный гроб. Он был наполнен теплой соленой водой так, что я не касался стенок.
Я висел, как в невесомости, но все-таки ощущал воду, а потом начался процесс конденсации: на лицо мне стали падать соленые капли. Они не давали мне отключиться, не давали забыть об окружающем мире. Я все время помнил, что снаружи меня ждут люди.
Здесь я совершенно один.
«Если не хочешь сойти с ума, вспомни, кто ты. Кто ты на самом деле, потому что любой духовный опыт нужен лишь затем, чтобы напомнить тебе о твоей сути, к которой неприменимы понятия материи и времени», – говорил Зевс.
Я цепляюсь за свои воспоминания, как утопающий за обломки корабля.
Когда я был врачом, коллеги, изучавшие болезнь Альцгеймера, говорили, что больной постепенно теряет память. Последнее, что он помнит дольше всего, это его имя.
Меня зовут МИШЕЛЬ.
Фамилии я уже не помню. Кажется, там было что-то про маленькую птичку. [20] Щегол, синица, воробей?
Пэнсон. Зяблик.
Я вспоминаю зяблика, которого подобрал однажды. Я посадил его в коробку, выложенную ватой.
Я цепляюсь за этот образ. Я, Мишель, маленький мальчик, сажаю птичку в картонную коробку. Чтобы спасти. Я наливаю ей воду в поилку.
С удивлением я замечаю, что мои детские воспоминания черно-белые.
И я понимаю, почему.
В детстве, разглядывая старые фотографии в альбоме, я думал, что в прошлом все было черно-белым.
Теперь мир вокруг меня даже не черно-белый. Он просто черен.
Я касаюсь себя. К счастью, осязание у меня пока осталось. Пока я смогу касаться себя, я буду жить.
Время идет. Я уже не понимаю, сплю или бодрствую. Но я все еще помню, что меня зовут Мишель.
Возможно, я уже состарился. Возможно, я уже умер, и даже сам не заметил.
Вот что было за последней завесой. Ничто. И конечно, этого никто не может выдержать. Апокалипсис – это конец всего. Это ничто.
Походят минуты, часы, дни, годы, столетия. Я парю в пустоте, в полном безмолвии и одиночестве, без всяких ориентиров.
Мне остаются только воспоминания.
Фильм, который без конца крутится в моей голове.
Я был смертным.
Потом я был танатонавтом.
Потом я был ангелом.
Потом я был богом-учеником.
Потом я встретил Зевса.
Потом я снова был смертным.
Потом снова богом-учеником.
Мелькают лица тех, кого я знал.
Дельфина.
Мата.
Афродита.
Эдмонд.
Рауль.
Последнее имя не дает мне покоя. Я знаю, что оно важно, я не должен его забыть.
Не забыть… Рауль… а дальше как?
А как моя фамилия?
Какая-то птица. Воробей. Меня, наверное, зовут Мишель Муано. [21]
Проходят еще столетия.
Как меня зовут?
Ми… и дальше еще что-то. Я помню, что мое имя начиналось с ноты.
Ми или Ре? Или Соль.
Соланж?
Нет, я мужчина.
Или женщина?
Я больше не помню, какого я пола.
Не помню, как выглядит мое лицо. Когда я прикасаюсь к нему, то нащупываю нос и рот. У меня длинные ресницы. Наверное, я женщина.