Теперь Бауска покраснела.
– Госпожа! – укоризненно воскликнула она. – Моско отправили на верную погибель – и это все, что вы можете сказать?
Краста не терпела сцен – разве что в своем исполнении.
– Может, он еще вернется, когда альгарвейцы наконец разгромят Ункерлант, – промолвила она, пытаясь успокоить или хотя бы заткнуть горничную.
К изумлению ее, Бауска расхохоталась хозяйке в лицо.
– Если бы альгарвейцы готовы были расправиться с Ункерлантом вот так, – она прищелкнула пальцами, – чего же они так боятся, когда их отправляют на запад?
– Ну как же! – возмутилась Краста. – Боятся, что не смогут и дальше оставаться в Приекуле!
Бауска закатила глаза.
Если бы не ее состояние, Краста самолично выдрала бы нахалку розгами. На конюшне. Поделом бы.
– Вон с глаз моих! – рявкнула маркиза, и Бауска поковыляла прочь.
Глядя ей вслед, Краста выругалась про себя. Что за нелепая мысль – будто альгарвейцы не смогут победить в Дерлавайской войне! Если уж они разгромили Валмиеру, то и с ункерлантскими дикарями расправятся в два счета… или нет?
Пытаясь рассеять смятение и тревогу, маркиза кликнула кучера и отправилась на бульвар Всадников – пройтись по салонам.
В Бишу весна приходила рано, но приход ее был отмечен лишь одной переменой – дожди, на протяжении осени и зимы изредка проливавшиеся с небес, прекратились вовсе. В любой другой стране погода сошла бы за жаркое лето. Но ветер, дувший с холмов на столицу зувейзинского царства, обещал жару еще более страшную. Хадджадж знал, что ветер сдержит обещание.
Сейчас, впрочем, его более волновали иные клятвы. Министр уже выпил ароматного чая с царем Шазли, закусил медовым печеньем и отведал финикового вина. Это значило, что, по древнему, как время, зувейзинскому обычаю пришла пора заговорить о делах.
– И что нам теперь делать? – поинтересовался Шазли.
Министр иностранных дел пожалел, что его сюзерен выбрал именно этот вопрос. Но Шазли был молод – вдвое моложе Хадджаджа – и требовал определенности там, где его министр давно оставил попытки ее добиться.
– Ваше величество, – со вздохом ответил старик, – безопасней всего было бы придерживаться нынешнего курса.
Царь поправил золотой обруч на волосах – свидетельство его положения. Единственное свидетельство: если не считать нескольких украшений и пары сандалий, больше на монархе не было ничего.
– И мы остаемся прикованы к Альгарве, – заметил он, поворочавшись на мягких подушках.
– Именно, ваше величество. – Хадджадж поморщился: положение это нравилось ему не больше, чем царю. – Но единственная альтернатива для нас – приковать себя к Ункерланту, а цепи короля Мезенцио длинней и легче тех, что готов предложить нам конунг Свеммель.
– Проклятие! Мы, зувейзины, – свободное племя! – взорвался Шазли. – Наши предки не потерпели бы рабских ошейников! Так почему терпим мы?
То была героическая версия зувейзинской истории . Хадджадж сам вырос на поэмах и сказаниях… но, когда он рос, Зувейза была провинцией – непокорной, понятное дело, но все же провинцией Ункерланта. А потом будущий министр получил превосходное образование в университете Трапани и несколько иначе стал смотреть на прошлое своего народа и вытекавшее из него настоящее.
– Ваше величество, вожди наших кланов так любят свободу, что даже сейчас с неохотой преклоняют колени перед вами, – ответил он. – Они скорей станут воевать друг с другом, чем прислушаются к совету оставить раздоры. Так и сумел завоевать нас Ункерлант: когда падала твердыня одного клана, остальные не объединяли силы против общего врага, а ликовали и глумились над поражением соседей.
– Не вполне понимаю, к чему это ты, – заметил Шазли.
– Все просто, ваше величество, – пояснил министр. – Пытаясь сохранить слишком много воли, наши предки потеряли ее вовсе. Они были до того свободны, что окончили свои дни в рабстве. Мы же нынче менее вольны в своих решениях, чем хотели бы, но даже малая толика свободы лучше, чем неволя.
– А-а… – улыбнулся царь. – Мнится мне, ты опасней всего, когда начинаешь говорить парадоксами.
– Правда? – вежливо произнес Хадджадж и пожал плечами. – Пока мы вольны хотя бы выбирать друзей. Могло быть хуже, как говорят в народе; и эту волю могли у нас отнять. Мы же вернули себе все земли, отъятые ункерлантцами, когда те так удачно для себя позабыли о Блуденцком договоре – и еще немного, чтобы месть казалась слаще.
– Да, пока нам сопутствует удача. – Шазли устремил на своего министра иностранных дел длинный тонкий палец: – Но если бы ты и впрямь так гордился нашими победами, стал бы ты пытаться заключить перемирие?
– Наши победы опираются на завоевания Альгарве, – ответил Хадджадж. – Нельзя поспорить, что Альгарве для нас является более удачным союзником, нежели Ункерлант, – в конце концов, от Биши до Трапани дальше, чем до Котбуса. Но если бы выбор оставался за мной, я не стал бы связывать наши судьбы с бандой убийц. Оттого и попытался вырываться из этой ловушки.
Царский смех был горек, точно зерна, какие порою жевали зувейзины, чтобы не заснуть.
– Ты не находишь, что на этой войне не стоит вспоминать о чести? Король Мезенцио посылает на бойню своих соседей, конунг Свеммель – своих подданных. Не самый приятный выбор, тебе не кажется?
– Не кажется, и я рад, что вы понимаете это, ваше величество, – ответил Хадджадж, почтительно склонив голову. – Поскольку честь мертва – честь принесена в жертву кровавой волшбе, – нам остается лишь следовать собственным интересам. И мы этим заняты по мере сил.
Царь Шазли кивнул.
– Держава в долгу у тебя, мой старый соратник. Без твоих дипломатических усилий Ункерлант до сих пор удерживал бы куда большую часть наших земель и еще больше опустошил бы в боях.
– Я не заслужил такую вашу доброту, – промолвил министр скромно, как любой разумный человек в ответ на царскую похвалу.
– А ты, Хадджадж, одна из главных подушек, поддерживающих царство, – отозвался Шазли. – Я понимаю это так же ясно, как понимал мой отец.
Другие жители Дерлавая сказали бы не «подушка», а «столп». Хадджадж, куда лучше большинства соплеменников осведомленный об иноземных обычаях, понимал это. Годы, проведенные в альгарвейском университете, а затем в дальних странах, порою заставляли его со стороны взирать на вековые обычаи Зувейзы и находить нелепым то, что остальным казалось привычным. «Ну и что с того?» – подумал он. Как будто в других землях нет странных обычаев.
– Так, значит, – подытожил Шазли, – движемся прежним курсом и надеемся, чтобы Альгарве одержало победу и наши успехи не начертаны на песке?
Альгарвеец или жители каунианской державы – да, пожалуй, и Ункерланта – сказал бы «писаны на воде». Но вода в Зувейзе почиталась драгоценностью, а песка в прожаренной солнцем пустынной земле было даже слишком много.