Он выпятил челюсть, будто ждал, что Ратарь отчитает его за дерзость. Но маршал поднялся с кресла, шагнул вперед и стиснул полковника в медвежьих объятьях.
– Всякий раз славлю силы горние, как натыкаюсь на честного человека, – промолвил он. – А уж какая это редкость – вы не поверите!
Эврих расхохотался. Для полковника он был молод – чуть за тридцать. Сколько же старших офицеров должно было погибнуть или попасть в опалу, чтобы этот юнец занял свое место? Излишне откровенных капитанов много, но большинство из них выше капитана не поднималось. Должно быть, Эврих показал себя с лучшей стороны, а кроме того, оказался в удачное время в нужном месте.
– Но вот что я еще скажу, государь мой, – промолвил Эврих. – Мы накрутим паршивцам хвоста, если только не натворим совсем уж запредельных глупостей. Как это у нас бывает. – Он с ухмылкой поднял бровь. – Ничего личного, понятное дело.
– Понятное. – Ратарь усмехнулся в ответ и огрел Эвриха по плечу: – Далеко пойдешь. Куда тебя при этом посылать будут – дело иное, но пойдешь далеко!
Оба расхохотались. Их связывало то, что объединяло большую часть ункерлантских офицеров, – пока они пережили все, что могли сотворить с их страной конунг Свеммель и король Мезенцио. Ратарь про себя полагал, что теперь сможет пережить все что угодно. Судя по лихому выражению на физиономии Эвриха, это чувство у них тоже было общим.
Альгарвейские драконы принялись засыпать деревушку ядрами. Эврих с Ратарем поспешно спрыгнули в окоп позади землянки, в которой полковник устроил свой командный пункт.
– И что о вас подумают в Котбусе, когда вы вернетесь с ног до головы в грязи? – поинтересовался Эврих.
– Что я отрабатываю свое жалованье, – отозвался маршал. – Или что я круглый дурак, раз рискую головой без нужды.
– В отличие от нас, несчастных, кому головой рисковать по чину положено, – закончил за него Эврих. Ратарь пожал плечами: а что тут можно было ответить? Так заведено было от начала времен. Но Эврих только улыбнулся: – Я-то знаю, вы в свое время навоеваться успели.
Совсем рядом разорвалось ядро, окатив Ратаря жидкой, отдающей гнильцой грязью. И все равно маршал чувствовал себя… очистившимся.
– Неплохо сработано, – заметил Этельхельм. Эалстан сидел у руководителя оркестра дома, распивая с ним вино. – Если бы ты вел мои счета с довоенных времен, альгарвейцы смогли бы отнять у меня куда больше денег.
– Ха, – односложно отозвался юноша, потирая подбородок. Чувство юмора у Этельхельма всегда было едкое. – Довоенные времена… Всего-то два с половиной года прошло. А кажется, будто целая вечность.
– Нет, существенно больше. – Этельхельм склонил голову к плечу, ожидая ответа Эалстана. Тот рассмеялся. Многие – включая, пожалуй, кузена Сидрока – уставились бы на певца в тупом недоумении. Этельхельм кивнул, словно его новый счетовод прошел тайную проверку. – Кажется, что у тебя еще молоко на губах не обсохло, но в молодых мехах плещется старое вино, да?
– Так говорят, – отозвался Эалстан. – Но холера меня возьми, если я знаю – правду ли. По мне, так я просто в отца пошел.
– Я вот как-то на своего отца пошел, – припомнил Этельхельм. – С мясницким ножом. Но не догнал.
Эалстан не смог себе представить, чтобы он набросился на своего отца с ножом. А на дядю Хенгиста? Это другое дело! Интересно, подумал он, как там Сидрок? Живой ли еще? Не удрал ли, наконец, из дому воевать за альгарвейцев? Он очень надеялся, что так и случилось. Всем было бы намного легче – кроме, пожалуй, самого Сидрока.
– Я лучше пойду, – промолвил Эалстан, поднимаясь с кресла, и не удержался – вздохнул.
Ему очень не хотелось покидать квартиру Этельхельма – просторную, светлую, богато обставленную – и отправляться в темную, тесную меблирашку. Руководитель оркестра был состоятельным молодым человеком; Эалстан до последнего медяка знал, насколько состоятельным. Накопить денег тому удалось еще до войны, и большую часть накопленного он сохранил, невзирая на оккупацию Эофорвика – вначале ункерлантцами, потом альгарвейцами.
Эалстан в последнее время зарабатывал столько – не только у Этельхельма, но и у остальных клиентов, – что мог бы позволить себе переселиться из жалкой квартирки, которую они занимали с Ванаи, в более удобную. Мог бы, но не позволял. Не осмеливался. Если они переберутся в приличный район, кто-нибудь обратит внимание на затворничество Ванаи. А этого юноше хотелось менее всего, осбенно теперь, когда рыжики согнали всех кауниан Эофорвика в тесный закрытый квартал.
Этельхельм проводил его до дверей.
– Хороший ты парень, Эалстан, – заметил он, положив юноше руку на плечо. – Я был бы не против видеть тебя чаще – и познакомиться с твоей подругой.
– Спасибо, – ответил юноша вполне искренне.
Не все отцовские клиенты – едва половина, правду сказать – готовы были общаться с Хестаном не только по делам. А уж если Этельхельм так отозвался о Ванаи…
Эалстан поклонился:
– Нам бы тоже этого хотелось. Но по нынешним временам – не знаю, как это у нас получится.
Этельхельм никогда не сталкивался с Ванаи лицом к лицу, а по имени свою подругу Эалстан никогда не называл. Но музыкант уже дал понять – скорее тем, о чем не говорил и не расспрашивал, – что догадывается: она каунианка.
– По нынешним временам, говоришь? – эхом отозвался он. – Ну что ж, будем надеяться, что они не навсегда. Будь осторожен, слышишь?
Эалстан рассмеялся, и ему показалось, что это отец смеется его губами.
– Я же бухгалтер, не надо забывать. Если я не буду осторожен – что же со мной станется?
– Кто знает, кто знает, – ответил Этельхельм. Он поколебался: должно быть, размышлял, что еще сказать и не придержать ли язык. И в конце концов решился: – Но ты не всегда бываешь осторожен. Иначе у тебя была бы другая подружка… или никакой.
– Быть может, – ответил Эалстан. – Но сейчас я буду очень осторожен. Приходится.
Не дожидаясь ответа, он шагнул на лестницу и притворил за собой дверь. По лестнице вниз он едва не скатился. Ступени покрывала ковровая дорожка, а не грязь. И пахло здесь не капустой, бобами и мочой. Эалстан снова вздохнул. Он любил комфорт. Он вырос в комфорте. Он оставил комфорт ради любви – и если это было не самое затрепанное клише любовных романчиков, то что тогда? Ванаи дарила ему радость – счастье – немыслимое прежде, но это не значило, что юноша не тосковал по утраченному уюту.
Улицы Эофорвика выглядели выцветшими, обветшалыми, как улицы любого другого фортвежского города на третьем году давно проигранной войны. Но запущенность свою бывшая столица носила с большим лоском и блеском, чем тот же Громхеорт. Шедший Эалстану навстречу седобородый старик был одет в долгополый кафтан в «елочку», засаленный на локтях и седалище, с потертым воротником – но одежда его стоила немало, когда была новой. И так же выглядел весь город. Разрушенные в ходе скоротечных боев дома выставляли напоказ крепкую кладку. Уцелевшие – казались заброшенными; штукатурка потемнела, сквозь мостовую пробивалась к солнцу трава. Но оставалась память прежнего величия. Стоило слезам набежать на глаза, и Эофорвик виделся таким, каким был, когда здесь правил король Пенда, а не альгарвейский генерал-губернатор.