— Что теперь? — спросил он Скорцени.
Он не часто видел этого крупного грубоватого австрийца в состоянии нерешительности, но именно нерешительность овладела Скорцени.
— Будь я проклят, если знаю. Может, какой-то могильщик, или как там его называют жиды, обнаружил антенну, прикрепленную к могильному столбу, и оторвал ее? Если ничего другого не случилось, то простое повторное подключение исправит дело. А вот если что-то серьезнее, если евреи обнаружили бомбу… — Он покачал головой. — Вот это совсем худо. По каким-то странным причинам они совсем нас не любят.
И даже его смех, обычно неистово веселый, теперь прозвучал печально.
«По каким-то странным причинам». Только так Скорцени мог определить то, что рейх сделал с евреями. Пожалуй, он подошел к истине ближе, чем большинство германских офицеров, но все же недостаточно близко, по мнению Ягера. Полковник спросил:
— И что ты собираешься делать?
Скорцени посмотрел на него, как на идиота.
— А как ты думаешь? Я собираюсь просочиться в Лодзь и заставить сработать эту дрянь тем или другим способом. Как я сказал, надеюсь, что проблема только в антенне. Но если не в ней и евреи разнюхали каким-то образом о бомбе, мне будет весело.
— Тебе нечего и думать идти туда самому, — воскликнул Ягер. — Если евреи нашли ее, — этого он и сам не знал наверняка, — они превратят тебя в кровяную колбасу.
Скорцени снова покачал головой.
— Ошибаешься, Ягер. Это — как говорят ублюдки из британской авиации — кусок пирога, вот что. Сейчас ведь перемирие, помнишь? Даже если жиды украли бомбу, они не будут ее охранять, как зеницу ока. Зачем им эго? Они и не заподозрят, что мы уже начали ее искать, потому что не могут предположить, что мы собирались взорвать ее во время перемирия. — Его язвительность приобретала прежнюю силу. — Конечно, нет. Мы — хорошие маленькие мальчики и девочки, правильно? С одним исключением: я нехороший маленький мальчик.
— M-м, я заметил, — сухо сказал Ягер.
Теперь смех Скорцени был снова полон его злобного недовольства — террорист быстро приходил в себя. И еще — он чертовки хорошо размышлял на ходу: каждое его слово казалось разумным.
— Когда ты отправишься?
— Вот только переоденусь, возьму пайки и позабочусь о паре вещей здесь, — ответил эсэсовец. — Если бомба взорвется, она так даст в зубы этим чешуйчатым сукиным сынам, что они это надолго запомнят.
Нелепо кокетливым жестом он сделал Ягеру ручкой и ушел.
С высоты купола «пантеры» Ягер смотрел ему вслед. Если его подразделение находится в полной боевой готовности, может ли он уйти и передать сообщение Мечиславу, чтобы тот кружными путями переправил его Анелевичу? Ответ был прост и очевиден: уйти он не может. А значит, он ничего не сможет сделать не только для тысяч евреев, которые превратятся в грибовидное облако, но и для Германии. Чем ответят ящеры Фатерланду на взрыв атомной бомбы во время перемирия? Ягер не знал. Да и не хотел знать.
Из нижней части башни «пантеры» Гюнтер Грилльпарцер спросил:
— Сегодня представление отменяется, полковник?
— Похоже, что так, — ответил Ягер и затем не удержался: — Хотя и не скажу, что сожалею.
К его удивлению, Грилльпарцер сказал:
— Аминь. — После короткой паузы наводчик, похоже, решил, что требуется какое-то объяснение. — Видите ли, господин полковник, я не сторонник жидов, но не похоже, чтобы теперь они нас тревожили в первую очередь, вы понимаете, что я имею в виду? Вот ящерам я на самом деле хотел бы дать пинка в зад, а не им. Они все равно все попадут в ад.
— Капрал, по моему мнению, вам вполне подойдут красные лампасы на брюки и генеральный штаб, — сказал Ягер. — Мне кажется, что у вас больше здравого смысла, чем у большинства наших составителей планов, и это факт.
— Если я им стану, значит, Германии помогает Бог, — сказал Грилльпарцер и рассмеялся.
— Бог помогает Германии, — согласился Ягер, но к смеху не присоединился.
Остаток дня прошел словно в летаргическом сне. Ягер и его экипаж с облегчением выбрались из своей «пантеры»: каждый раз, выступая против ящеров, вы бросаете кости, и раньше или позже на вас посмотрят «змеиные глаза» [26] . Где-то после полудня Отто Скорцени исчез. Ягер представил себе, как он пробирается в Лодзь, с мешком за плечами и, скорее всего, прикрыв гримом свой знаменитый шрам. Но под силу ли ему скрыть дьявольский блеск в глазах? Ягер сомневался.
Иоганнес Дрюккер тоже исчез ненадолго, но вскоре вернулся с триумфом, притащив столько колбасы, что ее хватило бы на ужин для всех.
— Рыцарский крест этому человеку! — воскликнул Гюнтер Грилльпарцер. Повернувшись к Ягеру, он сказал с улыбкой: — Прежде чем вы отправите меня в генеральный штаб, господин полковник, я ведь тоже могу повеселиться, не так ли?
— Почему же нет? — сказал Ягер. — Почему бы и нет?
Когда сгустились сумерки, они развели костер и поставили на огонь горшок, чтобы сварить колбасу. От вкусного пара, повалившего от горшка, у Ягера потекли слюнки. Когда он заслышал приближающиеся шаги, то решил, что идет экипаж другого танка, привлеченный запахом, в надежде получить свою долю.
Но люди, которые подходили к костру, носили не форму танкистов, они были в черной форме СС. «Значит, Макс и его друзья тоже не прочь попросить колбаски?» — удивленно подумал Ягер.
Макс вытащил из кобуры «вальтер» и направил в живот Ягеру. Эсэсовцы, которые пришли с ним, взяли на прицел остальных танкистов.
— Вы немедленно пойдете со мной, полковник, или я застрелю вас на месте, — сказал Макс. — Вы арестованы за измену рейху.
* * *
— Благородный адмирал, — поздоровался Мойше Русецкий.
Он привык к встречам с Атваром. Он даже стал готовиться к ним. Чем более полезным считал его Атвар, тем меньше вероятность того, что ему и его семье придется расплачиваться за прежние выступления против ящеров. А догадываться о ходах дипломатов великих держав было такой замечательной игрой, что шахматы по сравнению с ней казались ребяческой забавой. Очевидно, его догадки были гораздо точнее, чем у большинства ящеров. И поэтому вопросы поступали бесконечным потоком. От него требовалось оценивать, как идут переговоры, что вызывало восхищение у него самого: он был причастен к секретам, известным лишь горстке людей. Атвар заговорил на своем языке. Золрааг превратил его слова в обычную польско-германскую смесь:
— Вам, конечно, известен тосевитский не-император Гитлер, и вы не имеете хорошего мнения о нем — я полагаю, это остается истинным?
— Да, благородный адмирал. — Мойше добавил усиливающее покашливание.
— Хорошо, — сказал Атвар. — Из этого я делаю вывод, что тогда вы выскажете более честное мнение о его действиях, чем, например, о действиях Черчилля: ваша солидарность с другими Большими Уродами в отношении Гитлера будет меньше. Это тоже правильно?