Она улыбнулась ему, совсем чуть-чуть. Он тоже улыбнулся, вежливо. Нье Хо-Т’инг ничего не заметил. Он, видимо, склонялся к тому, чтобы ничего не видеть: она временами думала, что является для него скорее удобством, чем любовницей. Иностранный дьявол Бобби Фьоре как личность был для нее гораздо более значимым.
Так что же делать? Частично это зависело от Мао. Но Лю Хань древней женской мудростью поняла, что если она вызовет интерес к себе, то он, вероятно, ляжет с ней.
Хочется ли ей этого? Трудно сказать наверняка. Перевесит ли выгода риск и осложнения? Прямо сейчас она решить не могла. Коммунисты мыслили в масштабах лет, пятилетних планов, десятилетий борьбы. Она ненавидела маленьких дьяволов, но они были слишком сильны, чтобы можно было отмахнуться от них, как от глупцов. С их точки зрения или даже с точки зрения партии, бросаться в обольщение, не просчитав последствий, было глупостью и только.
Она снова улыбнулась Мао. Может быть, это не имело смысла, во всяком случае сейчас. Кто знает, сколько времени он здесь пробудет? Раньше она никогда его в Пекине не видела и может больше никогда не увидеть. Но не исключено, что он вернется. Если он вернется, надо, чтобы он вспомнил ее. А пока — сколько бы это «пока» ни длилось, ей надо принять решение. Времени у нее достаточно. И что бы она ни решила, выбор должен остаться за нею.
* * *
Мордехай Анелевич играл в кошки-мышки с тех самых пор, когда немцы захватили Польшу, начав Вторую мировую войну. И в каждой войне, будь то с немцами, с ящерами и с тем, что Мордехай Хаим Румковский считал законной еврейской администрацией в Лодзи, и в натравливании друг на друга ящеров и немцев он был мышью, действовавшей против гораздо более мощных и крупных противников.
Теперь он оказался в роли кота, хотя не особенно задумывался над этим. Где-то прятался Отто Скорцени. Где — он не знал. Не знал и того, насколько Скорцени осведомлен. Не знал, что задумал эсэсовец. И все это ему не нравилось.
— Что бы вы сделали, если бы были на месте Скорцени? — спросил он Генриха Ягера.
Ягер не только был немцем, но и неоднократно работал вместе с этим необыкновенным диверсантом. Вопрос поставил немца в неловкое положение. Разумом Анелевич понимал, что Ягер не сторонник избиения евреев. А вот эмоционально…
Танкист-полковник почесал голову.
— Если бы я выполнял это задание вместо Скорцени, я залег бы и вел себя тихо, пока не понял бы. что наступил подходящий момент, а потом ударил бы резко и сильно. — Он сердито хмыкнул. — Но как поступит он, сказать не могу. У него свой подход к делу. Иногда мне кажется, что он потерял рассудок, — а потом оказывается, что это вовсе не так.
— После меня его никто больше не видел, — сказал Анелевич, нахмурившись. — Он мог исчезнуть с лица земли — но это слишком сильно сказано, не так ли? Может, он действительно глубоко залег?
— Но не надолго, — заметил Ягер. — Если он найдет бомбу, он попытается взорвать ее. Конечно, теперь уже поздно и после взрыва серьезного наступления не будет. Но ждать он не станет.
— Детонатор мы вынули, — сказал Анелевич. — В бомбе его нет, хотя если понадобится, мы можем снова быстро вставить его.
Ягер пожал плечами.
— Это не имеет значения. Скорцени был бы глупцом, если бы не захватил с собой еще один, — а он далеко не глупец. Кроме того, он еще и инженер и знает, как установить детонатор.
Сам обучавшийся на инженера, Анелевич поморщился — не хотел иметь ничего общего с эсэсовцем.
— Он может набрать себе людей в Лодзи, — спросила
Людмила Горбунова, — или, скорее, действует в городе один?
Анелевич посмотрел на Ягера. Тот снова пожал плечами.
— Город оставался в руках рейха в течение долгого времени. Здесь еще остались немцы?
— Вы имеете в виду время, когда он назывался Лицманнштадтом? — спросил Мордехай и покачал головой, не дожидаясь ответа. — Нет, после прихода ящеров мы заставили арийских колонистов собрать пожитки и уехать. То же сделали и поляки. Но знаете что? Кого-то из немцев мы могли при этом и упустить.
Ягер пристально посмотрел на него. Анелевич почувствовал, как запылали его щеки. Не время сводить счеты с немецким солдатом. Тем более — с этим. И надо помнить это, как бы трудно ни было.
— Значит, немцев немного, так? — уточнил Ягер. — Если их хоть сколько-то осталось, Скорцени их найдет. Возможно, у него есть связи с поляками, они ведь тоже не любят вас, евреев.
Он что, тоже решил свести счеты? У Мордехая уверенности не было. Даже если и так, то он, в общем-то, прав.
— Но поляки, — сказала Людмила, — если помогут Скорцени, то взорвут сами себя.
— Это вы знаете, — ответил Ягер. — И я знаю. А поляки могут и не знать. Если Скорцени скажет: «Тут спрятана большая бомба, которая уничтожит всех евреев, а вас — не тронет», — они могут ведь и поверить ему.
— Он умело врет? — спросил Анелевич, стараясь разглядеть этого противника сквозь паутину бесконечной пропагандистской кампании, которую рейх развел вокруг имени Скорцени.
Но тут Ягер невольно заговорил, как рупор геббельсовской пропагандистской машины.
— Он хорош во всем, что касается диверсий, — ответил он без тени иронии и тут же привел пример — Однажды он отправился в Безансон с мешком имбиря для подкупа ящеров и вернулся на их танке.
— Я в это не верю, — сказала Людмила, прежде чем отреагировал Анелевич.
— Это так, веришь ты или нет, — сказал Ягер. — Я сам был там и видел, как его голова высовывается из люка водителя. Я сам не верил, мне казалось, он отправился туда, чтобы покончить с собой, не больше. Я ошибся. И с тех пор я его никогда больше не недооценивал.
Анелевич передал его слова, далекие от ободрения, Соломону Груверу и Берте Флейшман. Углы губ Грувера опустились еще ниже, придав ему более мрачный, чем обычно, вид.
— Не может он быть так хорош, — сказал бывший сержант. — Если он таков, значит, он Бог, а это невозможно. Он просто человек.
— Нам надо прислушаться к полякам, — сказала Берта. — Если у них что-то происходит, мы должны узнать об этом как можно скорее.
Мордехай ответил ей благодарным взглядом. Она воспринимала ситуацию так же серьезно, как он сам. Учитывая уравновешенность, которую она постоянно проявляла, ее слова были весомым подтверждением его правоты.
— Прислушаемся. Ну и что? — сказал Грувер. — Если он такой умный, мы ничего не услышим. Мы не обнаружим его, пока он сам не захочет быть обнаруженным, и мы не будем знать, что он затеял, пока он не нанесет удар.
— Все это верно и тем не менее не означает, что мы должны сидеть сложа руки, — сказал Анелевич. Он ударил ладонью по боку пожарной машины, ушибившись. — Если бы только я был уверен, что это он! Если бы я вышел на несколько секунд раньше, я увидел бы его лицо. Если, если, если… — все это угнетало его.