– Ты что молчишь, Андреа? Я один распинаюсь, а ты ведь тоже вложил деньги, – продолжал неистовствовать Эскуразо.
– А что могу сделать, Тони? – Андреа Бузони с досадой развел руками, потом подошел к Штокману вплотную – а он был почти на голову выше Ганса, – взял немца за плечи и принялся трясти. – Если ты, Штокман, не убьешь этого мерзавца, эту грязную русскую свинью – я тебя достану из-под земли! Ты понимаешь – из-под земли! Я тебя замурую в бетоне, только одна макушка будет торчать! Ты это понимаешь?
– Да, синьор Бузони, да, понимаю. Клянусь, ему не жить!
– Мы тебе платим деньги, и немалые, а ты позволяешь себе допускать оплошности!
– Я все исправлю…
– Поздно уже исправлять, – ледяным голосом сказал Андреа Бузони, и от голоса итальянца по спине Ганса Штокмана побежали мурашки.
И он понял, что сейчас дон Эскуразо может вытащить свой хромированный пистолет из верхнего ящика письменного стола и преспокойно всадить ему в грудь всю обойму, а он ничего не сможет сделать, потому что охрана забрала оружие. Да если бы у Ганса и был сейчас пистолет, все равно он бы не отважился достать оружие.
– Значит так, запомни, – Андреа Бузони перестал наконец трясти Ганса Штокмана. – Деньги мы перевели в Женеву. Ты полетишь туда. Номер счета тебе скажет секретарь дона Эскуразо. И там, в Женеве, ты должен найти этого русского, и там ты должен его убить.
Если ты его не убьешь – ты мертв. Денег не получишь ни цента, ведь твои деньги лежат в нашем банке.
– Я все сделаю! Все…
– Смотри мне! – Антонио Эскуразо погрозил Гансу своим волосатым кулаком. – Смотри!
* * *
Когда Ганс Штокман покинул особняк дона Эскуразо, итальянцы переглянулись, и Антонио Эскуразо захохотал. Правда смех его был недобрым, и Андреа Бузони подумал, не случилась ли истерика с его темпераментным приятелем. Но нет. Хлебнув виски, дон Эскуразо успокоился, сел на диван, вытер вспотевшее лицо, влажные от слез глаза.
– Тони, послушай, а этот русский оказался попроворнее, чем мы думали.
– Да, попроворнее. Он чем-то напоминает нас с тобой. Ведь ты на его месте поступил бы точно так же, не правда ли?
Антонио Эскуразо хлопнул себя по коленям.
– Я на месте этого русского пристрелил бы не только Джордано Карлуччи, но и Ганса Штокмана.
– Знаю, знаю. Помню нашу бурную молодость, пострелять ты любил. Тебе проще было выхватить револьвер, чем прочесть молитву. Хотя в общем-то этот русский нам не страшен. Надо как можно быстрее наладить производство.
– Сколько времени это займет?
– Думаю, три, а может быть, четыре недели.
– Многовато, – сказал Эскуразо, – нужно побыстрее. Вот давай-ка, Андреа, ускорим этот процесс.
А Штокман, я думаю, так напуган, что достанет нашего русского из-под земли. Как его там.., мистер Савельев или мистер Рыбчинский?
– Да Бог с ним.
* * *
Прошло две недели.
К старинному отелю на одной из площадей Женевы, в котором так любили останавливаться знаменитые артисты и писатели, тихо подъехали два автомобиля – черный «мерседес» и черный джип «чероки». Из джипа вышли четверо широкоплечих парней, а из «мерседеса» выбрался Владимир Владиславович Савельев в сопровождении еще одного охранника.
Один из телохранителей бросился к дверям отеля, услужливо открыл их, осмотрел холл. Владимир Владиславович Савельев сунул руки в карманы длинного светлого плаща, не спеша поднялся по ступенькам и вошел в отель.
Мужчина, стоящий у окна на четвертом этаже, опустил штору. В его пальцах подрагивала сигарета.
– Ну где ты там, дорогой? Скорее иди сюда! – послышался из спальни женский голос.
Мужчина вздохнул, заглянул в спальню и негромко сказал:
– Ты спи, я должен дождаться звонка.
– Так возьми телефон в спальню, поставь. Мы будем заниматься любовью, и если тебе позвонят, ты возьмешь трубку.
– Это важный разговор, – резко сказал мужчина и нервно погасил сигарету о дно полной пепельницы.
– Я не могу ждать. Ты мне так хорошо заплатил, что я готова сделать все, что угодно, – Выпей бокал вина, я сейчас принесу.
Мужчина подошел к низкому столику, взял бутылку, наполнил два высоких бокала и бросил в один маленькую таблетку, которая с шипением за несколько секунд растворилась.
– Вот, выпей, – улыбнувшись во весь рот, сказал Ганс Штокман проститутке и протянул ей бокал.
Девушка взяла бокал за тонкую ножку, а второй рукой провела по нему снизу вверх.
– Да пей ты, мне пока не до этого.
Девушка припала губами к бокалу, оставляя жирные следы яркой помады на его краях.
Через пару минут она уже спала.
* * *
Владимир Владиславович Савельев сидел в глубоком кресле У него на коленях лежала развернутая русская газета. Он с напряженным интересом, словно это был вопрос жизни и смерти, читал подряд все статьи и заметки.
Двое телохранителей, литовцы по национальности, сидели в маленькой комнате, через которую можно было выйти в коридор. Остальные телохранители находились в соседней комнате. Это тоже были литовцы. Русским отставной полковник КГБ не доверял.
* * *
Ганс Штокман натянул перчатки, застегнул замок куртки. Два револьвера и нож – вот и все оружие, которое было при нем. Он стал карабкаться с одного балкона на другой и, возможно, смог бы благополучно добраться до балкона номера Владимира Владиславовича Савельева, если бы не раздался негромкий звук выстрела, похожий на хлопок.
Последнее, что увидел наемный убийца Ганс Штокман, был высокий крепкий мужчина, который с презрением смотрел ему прямо в глаза.
Ганс Штокман разжал пальцы, сжимающие балконное ограждение, и уже мертвый упал на балкон.
Мужчина переступил через него, как через поваленное дерево, сунул пистолет с глушителем – а это был армейский кольт – за пазуху и, легко подтянувшись на руках, оказался на балконе Владимира Владиславовича Савельева. Он видел Савельева, который с интересом читал газету. Он мог выстрелить через стекло, и пуля вошла бы точно в лысый затылок.
Но Глеб Сиверов отказал себе в этом удовольствии.
У него была другая задача.
Он тихо открыл дверь, неслышно вошел в комнату и, сделав резкое бесшумное движение, ладонью зажал рот отставному полковнику и прошептал ему на ухо:
– Ты сейчас скажешь, чтобы к тебе никто не смел входить. Ты меня понял? А если шевельнешься…
Пистолет упирался в затылок, и Савельев даже не пытался делать неосторожных движений или говорить что-нибудь лишнее.